Родительская суббота

Мы, похоже, не на шутку испугались; стояла тишина. Сколько это тянулось? Три, пять, семь минут?

Вовка деликатно кашлянул, учительница встрепенулась и что-то отметила в журнале. Возвращаясь на место, Вовка заглянул в журнал, лицо его расплылось, он показал мне издалека растопыренную пятерню.

Дверь хлопнула, в классе появилась Фаина Васильевна.

— Аполлинария Николаевна, — сказала она, — как вы себя чувствуете?

— Ничего, — ответила учительница.

— Может, вас подменить? Или отпустим ребят?

— Нет, — тихим, больным голосом ответила Аполлинария Николаевна.

Но больше всего меня удивила фраза, сказанная Фаиной Васильевной совершенно невпопад:

— А Володя здесь?

Она отыскала глазами моего соседа — с чего бы это? — кивнула головой и исчезла.

Я толкнул Вовку локтем. Он понял меня без слое и пожал плечами. Оглядев его, я понял, что сосед мой и правда ничего не понимает.

Все пять уроков прошли одинаково. Аполлинарию Николаевну знобило, но она упрямо не шла к врачу, вызывала нас всех подряд, но ни на кого не обращая внимания, и только Вовка получил еще две пятерки.

Эту ее болезнь быстро все забыли, потому что наутро Аполлинария Николаевна была совсем другой, какой-то решительной и собранной, за весь день она никого не вызвала, наоборот, только говорила сама.

Вот и все, что заметил я тогда, ничего, конечно же, не поняв.

Вовка помнил тот день. Теперь он знал все остальное, хотя рассказывал коротко и сухо. Он передал мне смысл — я вижу сцены.

Утром она неторопливо шла по улице, солнечной, по-осеннему нарядной, поражалась чудесной тишине, вдыхала пряный, остановившийся, словно 'остекленевший воздух, ловила взглядом лист, плывущий, как на волнах, в воздухе, покачивающий краями, провожала его, пока не ляжет на дощатый тротуар или острые стебли поздней травы, затем вновь поднимала голову и присматривала в покойном, неторопливом опадании другой листок.

Это походило на забаву, на игру, достойную более ее учеников, нежели учительницы, и, тем не менее, невинное развлечение по-детски радовало ее.

Она уставала, это ясно, но кому интересна ее усталость теперь, когда идет война. Уже много раз она ловила на себе странный взгляд знакомых женщин и понимала его без всяких слое. Эти женщины, матери ее учеников, не могли простить, что на фронте у нее никого нет, что она одна, и всегда была одна, и вот теперь этот страшный выбор спасал ее от бед.

Так думали женщины, она, учительница, знала ход их мыслей и, бывало, накидывала на себя чопорность, но это плохо подходило ее характеру да и самому существу. Женщины думали так, как им думалось, и в таких случаях редко кому удается проникнуть за полог чужой души, а ее душа болела за всех...

Как быстро меняется смысл понятий! По нынешним временам за всех чаще всего подразумевают циничное — ни за кого; громкую фразу при душевном равнодушии, не чувство, а в лучшем случае, натянутую имитацию его. Аполлинария Николаевна жила другими правилами, раз и навсегда выбрав их еще в юности под руководством беззаветности и любви. Восемнадцати лет придя в школу учительствовать, она уже знала, что всю жизнь будет одна, семья по ее святому разумению — конечно же, ошибочному в нынешние практичные времена! — будет мешать работе, служению детям, многим ее детям. Впрочем, выбирая учительское ремесло, нередко в тот старинный век руководились идеальными понятиями о служении народу и просвещению, при которых самоотверженность во имя детей и педагогическое самоотречение не оставались пустыми фразами, а звучали как девиз жизни целеустремленной и ясной.