Родительская суббота

И он шел, вовсе не удивляясь такому обращению, хотя всех остальных Аполлинария Николаевна называла по-другому, если не более официально, то более полно, скажем так: например, могла назвать человека полным именем Алексей или детским — Алеша, но никогда по-ребячьи, допустим, Алеш или Алешка. А Вовку она могла при всех назвать Вовкой. И он ухом не вел. Даже, кажется, еще охотнее отзывался на такое обращение и вообще был покладистее, старался.

Однажды я спросил его про это. Не сразу спросил, а в классе четвертом, когда мы стали постарше, и, видно, привычное виделось новыми глазами.

— Ха, — сказал Вовка, — так ведь Аполлинария Николаевна учила мою мамку, потом братана, сестру и вот теперь меня.

Он помолчал и потом добавил очень обыкновенным, без всяких интонаций голосом, точно говорил о самом обыкновенном и простом:

— Она же нам как родная.

Вовка замедлил шаг, глаза его остановились, он вперился в улицу перед собой, будто оглох и онемел.

— Ты чо? — спросил я его. — Опять?

Такие затмения часто находили на Вовку, и мне сначала казалось, что он сошел с ума, «сбрендил», как мы выражались. Но я уже не раз убеждался, что Вовка погружается в свои думы очень даже неспроста. О чем-то таком важном думает и сейчас скажет об этом. Он сказал:

— Знаешь, как она мать обманывала!

Вовка прошел несколько шагов, мотнул головой.

— Нехорошо выразился. Не обманывала, а выручала.

Я расскажу об этом своими словами, теперь зная и понимая больше, чем тогда. Но вначале еще малость про то время, каким я его видел. Ведь я тоже был свидетелем этих обманов.

В начале третьего класса с Аполлинарией Николаевной что-то произошло. Стояла теплая осень, бабье лето, а она зябко куталась в платок и дрожала. Еще вчера она чувствовала себя прекрасно, шутила, а тут прямо лихорадка какая-то. Вообще что-то не так.

Новый урок не объясняет, вызывает одного за другим и всех подряд спрашивает. Мы отвечали как всегда, кто лучше, кто хуже, но она даже, кажется, и не слушала. Глаза ее блестели, кажется, набегали слезы, так бывает, когда сильный грипп и насморк. Аполлинария Николаевна и правда часто вытирала нос платком.

Словом, она слушала наши ответы как во сне

и никому не ставила отметок, пока мой Вовка не спросил обеспокоенно:

— Аполлинарь Никовна! Может, вам таблетку принять? Или к врачу?

Она посмотрела на него со страхом. С неприкрытым, явным страхом, я хорошо это запомнил. Потом отвела взгляд, словно была чем-то недовольна, но голосом сказала совсем другим, добрым:

— Вое, — сказала она, — иди.

Вовка вышел к столу, чего-то бодро отвечал, очень старательно, конечно, хотел порадовать учительницу, но она ничего не слышала — это уж точно. Потому что, когда Вовка закончил свой ответ, Аполлинария Николаевна смотрела перед собой невидящим взглядом и ничего не говорила.