В истории большого спорта, по крайней мере отечественного, найдется не так много случаев, чтобы действующий спортсмен «заговорил». Как-то не принято у нас это было – откровенно о наболевшем. О победах, поражениях, травмах – пожалуйста, но о том, что такое, собственно, Большой Спорт, давайте не будем. Мы с вами знаем, а остальным – зачем? Идет болельщик на стадион, смотрит, как играют две команды. Составы ему даны, турнирное положение известно, а все остальное – сплетни. Какое ему дело до деталей. Детали не важны, а результат все спишет. А не будет результата, так спишут тех, кто его не дал. И наберут новых. Название-то команд остается – чего волноваться?

И если кто и был не прочь высказаться, то как раз списанные, считавшие себя несправедливо обиженными. Но их мало кто до конца выслушивал – большой спорт стремителен, и откровения «бывших» всегда опаздывали. Да и симпатии эти люди, как всякие неудачники, вызывали мало.

И вдруг заговорил кумир. Действующий. В самом-самом фаворе. Человек, у которого все хорошо и никаких перспектив к ухудшению не намечается. С которым по популярности очень немногие могут сравниться. Благополучный, словом, во всем.

Решил поделиться с нами впечатлениями закулисной жизни хоккея? Захотелось острых ощущений при однообразии успехов? Весь в золоте, а забыл, что оно – молчание? И не таким напоминали.

В карьере Игоря Ларионова был момент, когда, казалось бы, и пришло время для откровений. Год невыезда из страны со смешными ссылками на болезни, начало которых точь-в-точь совпадало с отъездами ЦСКА и сборной за рубеж. Ссылались на них тренеры и функционеры – сам он молчал. И вдруг, когда все улеглось-уладилось и быльем успело порасти, заговорил. Зачем?

– Однозначно здесь не ответишь. Я долго, слишком долго жил по общепринятым правилам. Как в трамваях у нас написано – не высовываться. Опусти голову, не задирайся, и все у тебя будет. Твое дело – игра. Но играть-то я привык с поднятой головой. Когда-то все общество, по-моему, так жило: серая усредненная масса, где таланты считались выскочками. Сейчас в обществе происходит переоценка ценностей. У нас же в спорте ничего, увы, не меняется. Как человек ты мало кого интересуешь. Этакий не принадлежащий себе игровой робот: включили на три периода – выключили. Как красный свет за воротами. И если ты стремишься вырваться из невыносимо тесных рамок, сделать жизненное пространство шире ледового катка, тебе же хуже – высунулся. Ату его! Назад!.. По молодости удивляешься такому обращению, но терпишь – не тобой заведено, не тебе вроде бы и менять. К зрелости невтерпеж становится, но ты к тому времени уже кровно связан с «системой» – получил от нее какие-то блага и в перспективе еще получишь – снова сжимаешь зубы. Ну а к старости и вовсе не стоит рот раскрывать – объявят разлагателем коллектива и отправят на пенсию с соответствующей репутацией. Вот так.

– А играть с такой репутацией много ли веселее?

– Мне, «бросившему тень на весь наш хоккей»? Иногда и вправду бывает весело. К примеру, в прошлом ноябре в Свердловске я неудачно попал коньком в трещину в углу площадки и сломал ногу. И сразу пошли слухи: это руководство с Ларионовым за критику рассчиталось. Загнали в угол, покалечили, чуть не убили. Как тут не улыбнуться? Хотя, конечно, все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. У нас заговорил – значит восстал.

– Против установки «вся наша жизнь – игра»?

– Против убийства в человеке любви к игре – делу, которому он действительно посвящает значительную и лучшую часть своей жизни. Я заговорил в полный голос, когда почувствовал, что пройдет еще немного времени, и я начну ненавидеть хоккей. Это я-то, уже в зрелом возрасте каждый день из Воскресенска в Москву на изматывающие тренировки мотавшийся. Я, для которого любое детское воспоминание со льдом и клюшкой связано. Я, боготворивший игру и ни разу в жизни ни на один компромисс, хоть на йоту способный ей повредить, не пошедший. И раз такая мысль могла во мне шевельнуться, значит, со мной и миром, в котором я вращаюсь, «все не так, как надо».

– После победного олимпийского сезона такое мнение действительно идет несколько вразрез с общепринятыми у нас оценочными критериями...

– Я очень многое вынес ради этой Олимпиады. Я поставил ее себе рубежом, до которого во что бы то ни стало надо дойти и с достижением которого что-то в моей жизни должно измениться. Непременно должно – так мечталось и думалось. Человеческой природе вообще свойственно, наверное, надеяться на лучшее, а здесь я словно зажег для себя какой-то свет в конце тоннеля. Но мы выиграли в Калгари, и ничего-то в нашей жизни не изменилось. Тебя, двукратного олимпийского чемпиона, все так же принимают за робота, бездушного и исполнительного, изгоняя и вытравливая из тебя все человеческое. Да и наивно было надеяться на что-то другое...

«Неблагодарный он, этот Ларионов, – сказал мне как-то один из коллег, много лет пишущий о хоккее. – В него в ЦСКА и сборной поверили, таких партнеров ему подыскали! Заиграл с ними – и все парню сделали. Две машины, квартиру, родителей помогли в Москву из Воскресенска переселить. А он, все это получив, бросился людей, всю жизнь ему помогавших, обличать. Они, видите ли, хоккей гробят. Да посмотрел бы я на него на их месте, когда «сверху» все время побед требуют!»

– А надеялся я всего-навсего на жизнь, хоть чем-то напоминающую нормальную, человеческую. Знаете, например, почему мы все время на сборах в полной изоляции от родных и близких живем? Не потому, что это как-то научно обосновано и помогает добиваться больших спортивных достижений, нет. «Мы арендуем для вас базу ежегодно на 300 дней, – разъясняли однажды мне, непонятливому, тренеры. – Сроки эти для нашей команды традиционные, так что будьте добры оправдывать народные деньги. Самодеятельность, товарищ Ларионов, еще ни разу ни к чему хорошему не приводила». (Вообще-то я в двух командах играю – ЦСКА и сборной, но поскольку тренер у них один и методы подготовки мало чем отличаются, мне иногда кажется, что в одной.) Верно, уж что-что, а инициатива в армии сроду не поощрялась. Удобно командовать людьми одинаковыми, словно батоны с хлебозавода. Любое слово уже не совет или напутствие, а приказ, за невыполнение которого с радостью спросят по всей строгости. Есть, впрочем, люди, которых такое положение дел устраивает, и даже очень. С одним из них я, помню, ждал своей очереди в приемной высокого армейского начальства. Так он извелся весь в бездеятельности и ожидании. «Сейчас бы, – говорит, – приказ побыстрее получить, вот тогда бы я действовать начал. Сказали бы только, что делать нужно». Я не осуждаю его и не иронизирую – каждому, как известно, свое. Но уж больно мы на оловянных солдатиков похожими становимся, причем некоторые, с годами, – на одноногих. Это наше единственное различие. В остальном – одинаковые.

Есть в спорте такая расхожая поговорка: победителей не судят. Посторонние не лезьте, а промеж себя они сами разберутся. Поделят, так сказать, лавры. Победителями можно только восхищаться на расстоянии. В душу им лезть тоже не рекомендовалось – сказали уже все на поле или площадке. И все было замечательно в нашем сверхблагополучном хоккее.

Выпадали, правда, временами из обоймы некоторые люди. Так результат же, за редким исключением, давался. Что вам еще нужно? Подумаешь, отторгла система кого-то, к большим жертвам неспособного. Зато остальные еще теснее сплотились. Где вы, скажите, встречали еще такой дружный коллектив?

– Это, по-моему, противоестественно, когда три десятка молодых парней по двадцать четыре часа в сутки проводят вместе. Да еще так бездарно. На базе ведь, как ни крути, от хоккея уйти не удается. И все наши разговоры при просмотре видеофильмов и при игре в нарды вокруг него крутятся. Лишнее это, честное слово. Игра и так от себя не отпускает, но когда, кроме шайбы, клюшек и одних и тех же лиц, ничего вокруг себя не видишь, поневоле тупеешь. У тебя дома годовалый ребенок с температурой мечется, а ты, здоровый мужик, сидишь, как пень, в десяти километрах от него, ничем не занятый, и тоже, как и малыш, плачешь. От сознания собственного бессилия. У тебя через три дня важная игра. С «Трактором» или с «Автомобилистом». И неважно, что состояние твое близко к стрессовому – ты же на сборе, перед глазами. А ребенок – чем ты ему можешь помочь? Ты же хоккеист, а не доктор. Такие вот задушевные беседы ведем. «Во имя обеспечения высокого результата». Однажды тренеры нам преподавателя по английскому языку пригласили: кому-то стыдно стало, что за границей больше трех слов не можем сказать. Мы загорелись все, тетрадки в клеточку завели. Провели ровно одно занятие. А через день – надо же такому случиться – календарную игру проиграли. И больше того учителя к нашей базе близко не подпускали...

– Но даже не это, наверное, самое тяжкое в практике сборов...

– Унизительно уже сознание того, что тебе не верят, ощущение, что ты потенциальный лжец и предатель. Ну почему, скажите, почему я после игры, если меня – даже не верится! – с базы отпустят, непременно в разгул должен удариться? Я что, не доказал за восемь лет пребывания в сильнейшем клубе страны и сборной свою преданность хоккею? Ко мне у кого-нибудь были когда-либо претензии по части соблюдения спортивного режима? Так почему же я должен ловить на себе косой тренерский взгляд всякий раз после того, как нечаянно оступлюсь на тренировке, когда приехал на нее из дома? Тот, кто хочет напиться, сумеет сделать это и на базе, но под подозрение попадаю я, отпущенный. Сам себе противен становишься. Игрок у нас бесправен совершенно. Унизить, оскорбить, отчислить – с ним совершенно безболезненно и безнаказанно могут сделать все что угодно. Мы столько лет читали и слышали, что все это прелести как раз «тамошнего», профессионального спорта, а никак не нашего, «любительского». И, бывая за океаном, я не раз порывался почитать контракт профессионального игрока не понаслышке, а самому узнать, какими же он реальными правами, кроме обязанности получать зарплату, в сотни раз превышающую нашу, обладает. Но намерения мои намерениями и остались – контракта я так и не увидел. Зато «несанкционированное общение» с иностранными гражданами поимел и ровно год после него следил за зарубежными выступлениями сборной по газетам и телевизору. За границей полагалось выглядеть угрюмым, ушедшим в себя, неразговорчивым человеком, у которого «все есть». И ни с кем самостийно не общаться, особенно с владеющими русским языком, так как эти-то наверняка все шпионы. Так по крайней мере было еще три года назад. Кому-то взбрело в поистине больную голову, что я хочу уехать из страны. Точнее, сбежать. Вот и не выпускали меня за границу, чтобы лишить тайно задуманной мысли о смене гражданства. Тем паче я тогда холост был – как пить дать сбегу. Прямо с аэродрома двину к своим друзьям-шпионам. А вы говорите, играть невесело бывает. Да прямо обхохочешься, если только все это не с тобой происходит.

– А если все-таки не сбегая, интересно было бы какое-то время поиграть среди профессионалов?

– Хотите вновь расстроить мои выездные дела? Конечно, интересно. Ведь открывать для себя что-то новое всегда любопытно. Чужая страна, чужие люди, игра другая – испытание на испытании. Проверить, как там со сборами, узнать – перед поездкой из Бостона, к примеру, в Монреаль игроков так же держат в страхе быть «оцепленными» – как-никак за границу лететь, по нашим понятиям, за такой выезд все должны убиваться. Посмотреть, словом, может быть, в хоккей играют как-то иначе? И готовятся к матчам, и выигрывают их.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.