Будто услышав мой ответ, она коротко, слабо вздохнула, облегченно улыбнулась.

— Ты знаешь, — сказала она со смехом, — у моего возраста есть один серьезный недостаток. Как ни старайся, как ни помни свое прошлое, а все равно тянет сюда. Вот слушаю радио, читаю газеты, хотя трудно, буквы мелковаты для моих глаз. Зачем, говорю иногда себе? Почему ты цепляешься за то, что тебе, говоря откровенно, уже не принадлежит? Цепляешься, будто за спасательный круг?

Фаина Васильевна замахала на нее рукой, сказала, перебивая:

— Грех, грех так говорить. Надо жить пока живется.

. — Фаина Васильевна! — укоризненно проговорила учительница. — Мы же с вами материалисты! И, главное, я про то же! Она перевела взгляд на меня и сказала:

— Понимаешь, я все поражаюсь: почему же жить-то не надоедает?

Она рассмеялась мелконьким смешком, а я, разглядывая ее с нарастающим удивлением, вспомнил больницу, свои страхи. Выходит, в них был смысл — жить не надоедает, да еще когда ты на полдороге. Но мы суеверно молчим об этом, думаем лишь о том, чтобы обнесло, проскочило мимо. Но вот'я говорю с женщиной, которая действительно уже ничего не боится, и она думает без всяких суеверий и страхов: жить не надоедает, нет. Моей учительнице можно верить.

— Ты знаешь, — снова говорит она, — я никогда не тряслась за свою жизнь, может, это мне помогло? Часто думаю: гляди-ка, сколько твоих ровесников давным-давно нету, сколько учеников полегло, особенно на войне, да и так, по возрасту, и среди них множество людей достойнее тебя, полезнее народу, стране, но их нет, а ты, старая перечница, все еще кадишь! Она перевела дыхание.

— Ну, разболталась! Скажи теперь ты. По свету езживал? Много? И в Америке был! Расскажи, что за люди, чего от нас все хотят?

Я говорил про небоскребы и «боинги», про людей доброжелательных и наглых, но делал это механически, потому что память моя двигалась совсем в другую сторону и в другое время.

Я вспомнил Вовку, с которым мы сидели на одной парте целых три года, белобрысого моего дружка начальных школьных лет, его большую, как футбольный мяч, голову и крупные, крепкие, будто у бобра, передние зубы, которыми он изгрызал сперва в лохмотья, потом в короткие огарочки свои школьные ручки. Он был головастым не только в прямом, но еще и переносном смысле слова, любил арифметику и умел легко щелкать трудные задачки, однако вот был у него при этом один недостаток: грыз ручки.

Аполлинария Николаевна говорила ему:

— На тебя никакой «Физприбор» ручек не напасется.

Был в нашем городе такой заводик по имени «Физприбор», который делал ученические ручки и всякие другие школьные радости, например, жужжащие электрические машины, где между двумя никелированными шарами с треском пролетает искра.

«Физприбор» действительно изрядно напрягался, работая на Вовку, и чуть не каждую неделю Аполлинария Николаевна, покачав головой, поглядев на моего соседа, погруженного в науку, помедлив и вздохнув, отдавала ему свою ручку.

Он озирался по сторонам, потому что по классу прокатывался смешок, впрочем, уже привычный, совершенно несатирический — мы фыркали просто так, по привычке, и Вовка тотчас принимался грызть новую ручку.

Перышко только Аполлинария Николаевна не отдавала. Перышки, восемьдесят шестые или лягушки, были большой ценностью даже для нее, а потом кто не знает, что самое лучшее перо — расписанное, а не новое, с которого чернила капают, норовя оставить кляксу.

Так вот Вовка.

У них с Аполлинарией Николаевной были какие-то совершенно особые, простецкие отношения. Например, она могла его назвать вот так: Вов.

— Вов, — например, — иди-ка отвечай!

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 8
• 9
• 10
• 11
• 12
• 13
• 14
• 15
• 16
• …
• 26
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.