Родительская суббота

— Ну, поезжай!

Я нажал на педаль, большое колесо внизу медленно крутанулось, но опасная иголка не застрочила — зато все остальное работало — и я принялся, одолевая упругое сопротивление педали, разгонять мой новый автомобиль.

Украдкой поглядывая на буфет, выпрашивая втайне его прощение за свои предательские мысли, я думал, что хоть прежде у меня была почти настоящая кабинка, теперь-то есть почти настоящая машина. Пусть она не едет, но зато не надо жужжать голосом, колесо летит и гудит самым настоящим, машинным образом, не хватает только баранки, но это уж сущий пустяк, когда внизу грохочет педаль и можно ускорить бег машины, а можно и притормозить — тогда педаль от раскрученного маховика приятно раскачивает твои ноги — туда-сюда, туда-сюда — и требуется усилие, чтобы нехотя, постепенно она пошла помедленнее, потише.

Вещи переживают людей — а может, простая эта истина должна бы нас научить внимательнее относиться к вещам, с той лишь непременной особенностью, что ценность их не в стоимости, а в памяти?

Меня бабушкина чашечка с блюдцем, буфет и швейная машинка «Зингер», и еще старый дом в Вятке на улице Большевиков, напротив рва к бывшему перевозу и Халтуринского сада, не зная об этом, заставляют возвращаться снова и снова в любимый городок. Они стали памятью овеществленной, да и не стоит стыдиться того, что рядом со словом «память» возникает слово «вещь».

Когда я вижу чашечку и блюдце с китайцами, буфет, машинку, старый дом, во мне происходит мгновенная подвижка. Памятью движут не вещи, пусть важные для тебя, а мысль, но предметы материализуют память, ускоряют твое возвращение к дорогим людям.

В один миг ты одолеваешь гравитацию сиюминутности, чтобы проскочить годы и расстояния, снова встретившись со своим началом.

Да, вещи переживают людей, и если ты, видевший прожитое, сумеешь сохранить в сознании образы сломанного дома и утраченных вещей, что поможет воссоздать минувшее твоим потомкам? Обладающий созидательной фантазией, но не видевший прошлого твой сын и внук, по одним лишь вещам способен воссоздать жизнь своих прабабок и прадедов. Но если нечему напомнить прошлое? Пустота, выжженная земля, ничейная территория.

Будем же беречь вещи — не во имя корыстного собирательства, но во имя родниковой чистоты памяти, живущей во времени и пространстве! Будем помнить: они нужны нам больше, чем мы им.

Вещи, при всей их ответной теплоте, равнодушно холодны без любви, без верности. Они способны легко менять хозяев, вспоминать о своей стоимости, исчезать, точно обиженные странники в людской толпе. Они способны — в один неожиданный миг! — вызывать безмерное душевное страдание сильным напоминанием — не о себе, о своих истинных хозяевах; они обладают счастливой силой рождать в человеке угрызение совести.

Забытые, брошенные вещи, словно старики и старухи, спроваженные безжалостными детьми в богадельню без адреса, выгнанные на улицу остылым, безжалостным разумом.

Как-то стало привычным, что к общему, государственному, человек относится с меньшим почтением, нежели к своему, собственному, и, скажем, изломает десяток казенных автомобилей, когда свой, однажды купленный на кровные, потом омытые денежки, бережет десятилетия. Но — вот дела! — несмотря на эту традицию, то ли от обильности, то ли от легкой доступности, теперь уже и свое-то рвется и ломается без всякой жалости, без печали, без мысли о том, как, кто и когда делал эту вещь. Грохнула хорошую чашку — что за жалость, к счастью, сломал велосипед — невелика беда, можно обойтись без починки, новые под боком, стукнул по небрежности собственную машину, неприятно, хлопот не оберешься, да ладно, Госстрах поможет, а там и поменять можно.

Но кто таков человек, не дорожащий ни личным, ни общим? Прообраз будущего вандала? Растение, корневая система которого развита в ущерб плодоносящим, созидательным «вершкам»?

Меня до слез трогают прорывающиеся сквозь газетную и телевизионную поденку краткие до скорби сообщения, похожие на происшествия на подверстку, на уровне чудачеств — что-де такой-то и такой-то все еще ездит на государственной полуторке сорокалетней давности, бережет ее, холит, поражая воображение окружающих, а такой-то и там-то пятое десятилетие работает на фрезерном станочке, и хоть устарел этот агрегат, убрать его пора бы по соображениям целесообразности, а вот хозяин его ему верен, не бросает, на другой станок, более совершенный, не идет. Или вот незаметно промелькнула заметочка про человека, конюха деревенского, который на войну был мобилизован вместе с лошадьми своими, прошел по войне, до самого Берлина добрался и вернулся домой вместе все с теми же лошадьми, одну только, кажется, убило.

Неправдоподобно? Но верность дарует чудеса, творит сказки верность к машинам, станкам и лошадям, не говоря уж про верность к людям.

Да будь на то моя власть, я бы ордена и геройские звездочки давал тем, кто на полуторке да у фрезерного станочка жизнь прошел, показав тем самым пример уважительности к существам неодушевленным — но существам! — кто показал окружающему разгильдяйству, почем вещь, человека способная возвысить до вершин человечности высочайших!

Но — увы! — чаще бывает так. Иду я по московской улице, где снесли недавние бараки, где только что жил человек, еще тепло его не выстыло — и на тропке, веером, рассыпаны фотографии, от старинных, пожелтевших до вполне современных, не таких давних.

Я присел на корточки, вгляделся в лица на снимках — боже ж ты мой, с каким вниманием глядят на меня из фотографических рамочек незнакомые люди, лица напряжены: не в фотоаппарат они уставились, на меня смотрят: неужто и ты разожмешь пальцы, бросишь нас в снег и грязь, ведь мы тогда исчезнем навсегда, понимаешь, уже навсегда, и ничто, нигде не напомнит о том, что и мы жили, и мы любили, и мы плакали и кричали от боли и в болях этих родили тех, кто воспитал людей, которым даже наше изображение в тягость?

Грустно, тоскливо стало на душе.

Я взял пачку фотографий, сунул их в карман. Ей-богу, можно поседеть от некоторых новостей, от некоторых наших нововведений. Я слышал, что теперь в букинистических магазинах покупают, а потом продают старые фотографии и открытки.