Покупатели не спрашивают, кто это на старом снимке и кому адресована красивенькая открытка. Фотографии и письма стали вещами.

Но я не против, нет! Пусть лучше так. Пусть лучше продаются эти фотографии. Пусть покупаются художниками, историками, режиссерами, другими знающими людьми и просто... чудаками.

Пусть только живут, не исчезают, забытые потомками.

Чем ближе к операции, тем чаще являлась ко мне бабушка.

Всегда опрятная, в коричневых, с ремешком, туфлях на низком каблуке, в строгом темно-синем платье с белыми крапинками и белоснежным воротничком, она усаживалась на лавочке, возле своего вятского дома и приветливо смотрела на меня. Седые волосы серебрило низкое солнце; оно высвечивало лицо, паутинку тонких морщин, все же не глубоких, не горьких и старческих, а точно образованных усталостью долгой жизни, долгой дороги.

Бабушка смотрела на меня, точно я все тот же светловолосый малыш, только что вылезший из буфета, ее взгляд был не просто доброжелательным, но озабоченным — и я знал, что это озабоченность мною, моими делами, моей семьей, моим здоровьем — бабушка несла вечную ответственность за меня перед самой собою, как тогда, давным-давно, когда я плохо ел или перебегал дорогу у нее на глазах, или вынимал из портфеля тетрадку не с двойкой, нет, а с тройкой!

Пока я учился в начальной школе и шла война, после уроков я бежал к бабушке, и ей первой приходилось разбираться в моих удачах и неуспехах. В первых классах мне везло, то ли всех нас жалели, то ли просто все пока получалось, и меньше тройки я не приносил. Впрочем, тройка вызывала такой бабушкин испуг, она так отчаянно всплескивала руками, хваталась за голову, такое испуганное было у нее лицо, что мне делалось нехорошо, я потел, комок слез подступал к горлу, я чувствовал себя самым отъявленным бездельником, а сам тайком думал: что же будет, если я, не ровен час, схвачу двойку?

Что будет с бабушкой?

В первый класс я пошел на год позже, чем полагалось, в сорок третьем. Отец ушел на войну добровольцем, сразу же, как объявили мобилизацию, в первые дни июля, я думаю, это и сыграло свою роль в моей отсрочке.

Отец уехал, но первое время его часть находилась неподалеку от города; мама рассказывала не раз, как она отправилась на свидание к нему, села на какой-то случайный поезд, который стоял у всякого столба, потом шла пешком вместе с другими женщинами — пекло солнце, они не знали, какую часть ищут, все покрыто тревожной секретностью, ищут своих мужей, вот и все.

Наконец, встретились, поговорили через забор, точнее, через проволочное ограждение, потом снова назад и полная неизвестность, что будет завтра. Жизнь с началом войны менялась стремительно, в город прибывали эвакуированные, по улицам шли неумелым строем призванные мужчины с безоружными командирами впереди и сзади.

Из железнодорожной поликлиники мама перешла в военный госпиталь — они открывались едва ли не в каждой школе. Тихий город участил свой пульс, народу прибывало, рассказывали, что приехало правительство Латвии, потом Военно-медицинская академия из Ленинграда, новый завод, который будет делать шины для грузовиков и орудий, и еще заводы, не один. Спешно формировались детские дома. Людей уплотняли, в быт уверенно входили новые выражения: еще вчера такое страшное слово «ордер», теперь означавшее также место на жилье и распределение промышленных товаров, и слово «карточки».

Все менялось вокруг, только один я по-прежнему ходил в детский сад «Октябренок», ведомый туда и обратно за ручку любимой и любящей бабушкой. Я ощущал войну только по возбужденной оживленности взрослых. Да еще по белым крестам.

Однажды бабушка заварила на керосинке какую-то бурду и принялась резать бумагу на длинные полосы.

— Вышел приказ, — объяснила она мне, — заклеить окна.

Я не понимал, как же тогда глядеть в окошко, если заклеить его бумагой. Но оказалось, наклеиваются только полоски, и бабушка аккуратно, стирая лишний клей чистой тряпочкой, выводила бумажные кресты на стекольных плоскостях.

После работы мама всякий раз заходила за мной к бабушке. Молодая, намного моложе меня нынешнего, она запомнилась мне в шерстяной, очень яркой зеленой кофточке. Окраска этой кофточки была совершенно необыкновенной — не цвета травы, не ранней листвы, а скорее цвета елочной игрушки, с каким-то необыкновенным блеском, кофточка очень красила маму, оттеняя ее тонкий румянец.

Мы ждали ее с нетерпением, она приносила известия о том, что происходит в городе, но главное, она работала в госпитале, и от нее мы узнавали горькую правду войны.

При мне мама была сдержанна, старалась не выдавать волнения, не знаю уж как она говорила с бабушкой, отправив меня погулять во двор; чаще всего она повторяла, что ночью опять пришел эшелон с ранеными и было много срочной работы.

Как-то вечером — он всегда приходил позже мамы — вернулся совершенно неузнаваемый дед.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 10
• 11
• 12
• 13
• 14
• 15
• 16
• 17
• 18
• …
• 24
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.