— Почему?

— Потому что кое-кто стал спокойнее.

— Ну, это еще неизвестно. Надо подождать, чем кончится. Ведь главное переливание — во время экзекуции. Вольют кровь ревнивца, например, Отелло, я вернусь и задушу тебя.

— Зачем ждать? — смеялась ты. — Души сейчас. — И подставляла шею.

Твою шею совсем не трогало время — ни единой морщинки — достояние двадцатилетней девушки, я прикасался к ней рукой и украдкой от соседей целовал.

Мой бывший друг с его копеечным предательством ни чуточки не волновал меня, это было так бесконечно далеко, что с трудом верилось в правдоподобие происшедшего.

Меня волновало такое простое — твоя близость, твоя молодая шея и глубокая, просто бездонная радость, что ты опять пришла ко мне.

Вот что подлинная ценность.

Меня обследовали, а потом готовили к операции два месяца. В тело влили добрый десяток флаконов крови, не говоря уж о всяких физрастворах. Поначалу я охал и отворачивался, когда сестры — да не всякая ловко, с первого раза — втыкали иглы в вену, потом привык к процедуре и спокойно глядел, как проливаются на салфетку первые капли то ли моей, то ли донорской крови из тонкого прозрачного шланга, соединенного с бутылочкой.

Надежды надеждами, а тело оказывалось как будто большим реалистом и безропотно готовилось к операции, набирало сил — на этот раз чужих.

Природа не терпит пустоты и на потерю одного товарища подарила другого. Заведующий отделением, строгий, как сам Савельев, Вячеслав Алексеевич, оказался просто Славой, милым, добродушным и сердечным человеком. Однажды, в свободную минуту вечернего дежурства, он нарисовал мне схему будущей операции, объяснив, что такое резекция слепой кишки и шитье «бок в бок»: тонкая кишка пришивается прямо к толстой, при этом часть толстой тоже удаляется, сбоку ее зашивают.

Сунув бумажку в карман, я вышел в коридор, все еще изображая подобие улыбки, пошел по кафельному полу мимо реанимации. Возле двух этих дверей царила благоговейная тишина, все в отделении знали, что там люди выкарабкиваются обратно в мир божий, а раз каждому — или почти каждому — в экстренной хирургии светило оказаться там, высокие, старинных образцов двери внушали священный трепет. Однажды этот вход на Голгофу оказался открыт, сестра задержалась на пороге, что-то договаривая вовнутрь палаты, и я увидел странные приборы, светящиеся разноцветными лампочками, экраны осциллографов, по которым бежали, то вспыхивая, то угасая, яркие точки, и еще что-то непонятное непросвещенному уму, никелированное и черное. Я поспешно отвернулся и пошел восвояси, пытаясь вычеркнуть из памяти увиденное, но не тут-то было. Мысли упрямо возвращались к реанимации, меня окатывал холод. Я понял, что это элементарный страх. Чтобы одолеть его, требовались осознанные поступки.

Детективотерапия помогала, и неплохо. Правда, были срывы, они выглядели так: ты читаешь, увлекшись, забываешь все на свете, уходишь в повествование, жадно ждешь, когда откроется, кто же преступник, но потом лишь на миг отрываешь взгляд от страницы, и тебя прошибает холодный пот. Край больничной стены, угол кровати, краешек матраца, простыни, одеяла возвращают тебя одновременно в столь неясную и столь очевидную перспективу.

Я решил привыкать. Читать стал в коридоре, увы, часто отвлекаясь, но зато вбирая в свое сознание вид хромающих, едва бредущих больных, коляски, с которых свисают пустые брючины или обрубки ног в окровавленных бинтах, робких, не знающих куда идти посетителей, крикливых нянечек, которых ничуть не останавливает больничная святость: они кричат что-то друг дружке через весь коридор, с грохотом передвигают жестяные ведра, шлепают мокрой тряпкой, прикрепленной к палке, протирают полы; веселых, смешливых сестер, которые вдруг становятся деловито-торопливыми.

Потихоньку я понимал, что единственной утешительной педагогикой больницы может быть привыкание. Я старался привыкнуть к этому необыкновенной ширины старому коридору, скопищу всевозможной зрительной и звуковой информации, где так никчемны слова и высокое философствование, к этой человеческой мясорубке, способной соединить в своем пространстве страдание и беспечность, боль и бесстыдство, смех и кровь. В сущности, коридор был моделью жизни во всей ее горечи и простоте.

И все-таки это был удивительный коридор! На стенах его висели картины. Надо же, тут были только жизнерадостные сюжеты: солнечные пейзажи с березками, группы нарядно одетых людей, молодые, розовощекие лица. И снова пейзажи.

У каждой рамы ярким пятнышком светилась никелированная табличка, где указывались имена художников и названия картин. В галерее этой царило разностилье, шедевров тут не было, хотя на многих табличках значились известные фамилии, впрочем, важно ли все это здесь, в больничном коридоре? Важным было иное, и оно присутствовало — настроение.

Доброе, светлое, хорошее настроение. Надежда. Если попытаться выключить восприятие всего остального и оставить лишь одно — взгляд на эти картины, можно прямо-таки купаться в прекрасных надеждах на лучшее, спокойно и радостно, точно в окна, выглядывать в багетные рамы, любуясь здоровыми и бодрыми людьми и вечно счастливыми видами земли.

Я узнал, что все эти картины подарили больнице художники, которые здесь лечились. Они ушли отсюда, наверное, пережив все то, что переживал сейчас я, а потом, подумав, прислали или привезли полотна, которые могли быть разными по содержанию, но непременно одинаковыми по настроению.

Точно незнакомые теперешним больным художники призывали нас к вере, что все обойдется и у нас, как однажды обошлось у них.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• 12
• 13
• …
• 24
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.