Ведь это значило, что и я совсем не такой — тем более не такой! — времени подвластны все; одних старит, других превращает во взрослых из маленьких, наивных детей, и если я с трудом узнавал Фаину. Васильевну, меня она просто не знала, не могла знать.

Я назвался, сказал про девятую школу, она согласно закивала головой, поспешно призналась, что помнит, как же, но по ее глазам, оставшимся спокойными, я понял, что она и теперь учительница, не желающая обидеть бывшего ученика своей непамятью.

Я сказал, что через несколько часов мой поезд и хотел бы увидеть Аполлинарию Николаевну, не укажет ли Фаина Васильевна мне путь. Я надеялся услышать, сколько кварталов и как идти, куда поворачивать и какой дом от угла, но она засобиралась, надела потертое пальтецо, и это неновое, поношенное пальто с воротником какого-то очень давнего, усталого меха, не раз, видать, уже переставленное, снова кольнуло меня. Без лишних слов я понял, что пенсия очень скромна, и хотя как будто хватает на все самое главное, лишнего она себе позволить не может, и к лишнему, вполне вероятно, она причисляет воротник, который не так уж и обязателен, и даже новое пальто.

Но они не привыкли жаловаться, мои знаменитые старушки, они умели мерить свои потребности самым малым. Фаина Васильевна, будто почувствовав мои мысли и оставшись ими недовольна, решила немедленно развеять их. Застегнув пальтецо, деловито оправив воротник, она обернулась ко мне и строго произнесла:

— А ты все-таки зря подумал, будто я тебя не помню.

Придерживая ее за локоток, подстраивая шаг под мелконький, осторожный, семенящий лад, стараясь заслонить собой маленькую согбенную фигурку от секущего бокового ветра, я вслушивался в слова, идущие откуда-то снизу. Про что она говорила? Про девятую начальную школу, которой больше нет на самом деле, одно здание, забывшее наши крики. Да и мы-то, выкормыши ее, разве часто вспоминаем приземистый двухэтажный дом очень старого красного кирпича?

Одна она, Фаина Васильевна, да еще моя милая старушка, к которой идем мы вдвоем, помнят свою девятую по-настоящему и знают о ней много такого, что неведомо было нам. Мы лишь мимолетные, временные ее жильцы, торопливые бегуны, которым некогда оборачиваться по сторонам, если что и помнили, то только из щедрости природы, которая независимо от нашей воли заставляет навеки запомнить не выцветающие от времени картинки детства — словом, много нас вбежало в первый класс, чтобы потом выбежать из четвертого и ринуться дальше в многоцветную, сверкающую жизнь, попадая в объятия любимых, сшибаясь об острые углы вражды, побеждая и оказываясь побежденными. Мы для школы — величина переменная, и только, они, учителя, величины постоянные.

Фаина Васильевна роняла фразы, не повышая голоса, не замечая, что ветер задувает ее слова, вспоминала, как работали они в три смены, кипятили ведрами воду в бачок, чтобы мы не пили сырой воды, вокруг свирепствовал тиф, как чертили на доске не по линейке, потому что больших линеек не было, а по оструганной досточке, их делал школьный конюх, а как же, кроме учителей и нянечек, в штате был конюх, он же водовоз, истопник, и лошадь, и школе выделяли, кроме фонда зарплаты, фуражный фонд, но его не хватало, и летом, когда ребята расходились на каникулы, учителя ходили на луга, косили сено на зиму для школьной кобылы, и как вдруг, когда все самое тяжкое миновало, девятую решили расформировать, передать детей в среднюю школу, начальные больше не требовались, потому что исчезло само понятие «начальное образование».

Она говорила рваными фразами, без всяких подробностей, точно сама себе напоминала главные вещи, а ей не требовались уточнения и углубления, и после нескольких фраз вскидывала голову и, обращаясь уже ко мне, повторяла одно и то же:

— А годы-то ох да ох! Ох, да ох!

А жизнь готовила мне нечто невероятное.

Мы подошли к дому из силикатного кирпича в глубине квартала, где жила Аполлинария Николаевна, и, пока переходили двор, во всех окошках светились разноцветные огни. Но едва мы приблизились, дом бесшумно исчез в темноте.

Послышались шаги, мелькнула тень, мальчишеский голос объявил нам, будто мы сами не видели:

— Пробки перегорели.

— Ничего, — сказала Фаина Васильевна, — мы и в темноте доберемся.

Я еще ничего не понимал, никаких не испытывал предчувствий.

Фаина Васильевна отыскала во тьме кнопку звонка, нажала ее, коротко рассмеялась и постучала в дверь.

Нам открыли... Я вошел и замер у порога, затаив дыхание.

Я вошел в другое время.

Моя учительница строго глядела на меня, и свечка, горевшая рядом, освещала ее усохшее, в глубоких морщинах лицо.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• …
• 26
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.