Родительская суббота

Сама история уготовила здешней земле да и народу тоже быть сравнительно близким резервом на случай тягот. Еще в войну восемьсот двенадцатого пополнялись русские войска раньше всего солдатами из губерний, близлежащих к столицам. Что ж, и в сорок первом пришлось сначала выставлять вятских да вологодских, да владимирских, ярославских, нижегородских, архангелогородских — полегли они полными полками, молоденькие да сильные, в полях под Москвой, и пока собралась да подучилась сибирская выручка в новеньких полушубках, шли они с пехотными фанатками, по одной на троих, да гранеными штыками на винтовочках образца восемьсот девяносто восьмого года, в летних шинельках против лютого ворога. А после войны опять вятские первыми поехали восстанавливать Сталинград. И много чего первым еще не раз приходилось давать от плоти этой земли всему Отечеству.

Пора бы и вернуть взятое-то или как? Пора бы поставить тут мощный завод новый, да, может, и не один, чтобы он народ новый привел, укрепил землю хорошей стройки домами, культурой, почетными профессиями, которые людей держат. Институты новые открыть, чтоб молодняк не косил на столицы или даже на Горький, Пермь, Свердловск, чтобы не перетекала в другие земли так нужная вятской стороне молодая кровь. Чтобы гордился нынешний люд тем, как прирастает культура, став делом живым, а не стылым, силы свои укреплял в спортивных павильонах, достойных Европы. Глядишь, и земле легче станет, по крайней мере тому, кто ее пашет, а там, может, в такой город захотят вернуться те, кто убрался...

Строили, словом, сообща мы свой Город солнца, утопический край вселенской радости, — почему бы и не помечтать под светленькую, особо такого резкого разлива, и все же была в печалях наших, припомянутых фактах и счастливых предположениях высокая истина, по крайней мере душевная жажда ее.

Словно утверждая светлые желания, мы поминали виденное за день — и тот, и другой, восклицали одно и то же, одни и те же слова, будто фраза эта была единственным доступным нам — не экономистам, но все же кое-что повидавшим и кое-что знающим, — доказательством нашей правоты.

— А главное, — говорил кто-нибудь из нас, — люди-то какие! Народ-то каков! Люди-то!

Пять дней езды по северу для меня походили вот на что. Будто иду я очень долго через людскую толпу, кому-то жму руки, с кем-то разговариваю, с одним подольше, с другим совсем коротко, всего несколько фраз, будто мы расстались с этим человеком совсем недавно, но хорошо друг дружку знаем и оттого разговор продолжаем с прерванного слова, толкуем о том и о сем, и передо мной одно за другим лица большой моей родни — изрезанное легкими морщинами, сохранившее летний загар, улыбчивое лицо тракториста с лесоповала, старушечьи, с северной просинью, ясные, как у девушки, добрые глаза, девчоночий румянец во всю щеку, испуганный взлет ресниц, нежно-рыжие, съехавшие на сморщенный от улыбки нос со всего лица веснушки открывшего рот пацана, обветренные скулы и твердые губы человека, привыкшего не болтать, а работать. Я прошел сквозь многоликую толпу доброжелательной своей родни и точно очистил дыхание от выхлопных газов переполненной столичной улицы, налил себя свежестью чистоты.

Жить становилось легче, повидав этих людей, которые улыбаются, по-прежнему улыбаются, все равно улыбаются на скорбной вятской земле!

Вернувшись из северной поездки как будто обновленный, я взял в последний день гостевания машину и съездил на кладбище.

В редких тощеватых сосенках подвывал ветер, струилась поземка, низкое небо свисало прямо над головой клочьями рваных туч.

Зачерпывая ботинками снег, я пробрался сквозь сугробы к бабушкиной оградке, отряхнул занесенный снегом портрет.

Она глядела на меня из овального оконца как в жизни, доброжелательно и спокойно, и открытость ее лица означала всегдашнюю веру в меня. Поглядев вот так, спокойно и доброжелательно, она, бывало, в один миг заставляла меня позабыть всю суету, точно обращала мой взор, внимание моей души на самое наиглавное, отряхивая меня от пустых хлопот, как заботливо отряхивала когда-то мое пальто от налипшего снега.

Она и говорила-то со мной только о хорошем, по крайней мере старалась изо всех сил обходить темы неприятные, колючие, спокойно разговаривала про хорошее, про добрых людей, наших общих знакомых и друзей, выискивая в них внимательность, доброжелательство, вспоминая их успехи и радости.

Но сейчас, в холодной поземке, бабушка глядела еще и с неясной тревогой.

«Не забыл ли ты чего?» — спрашивал ее взгляд.

Я вернулся в город и сразу за мостом вышел из машины, решив пройтись пешком по старым крутым улочкам. Ветер все подвывал, и прогулка не обещала удовольствия, но что-то толкало меня вперед, мимо ветхих домов, мимо места, где жили бабушка и дед. Всякий раз, один или с братом, я приходил сюда, и горло сжимала печаль.

В окнах было темно, теперь в той светлой комнатке жили другие люди, и я радовался, что окна черны сейчас, что там, за занавесками, не движутся незнакомые тени — пусть все остыло, лишь бы не видел я чужой жизни, так легко заменившей другую, близкую мне.

Раньше эти два окошка всегда ярко горели, бабушка любила большие лампочки, считала, что вечером должно быть светло и празднично. Возле левого окна стояла машинка «Зингер», за ней, у стены, мой любимый буфет, потом кровать с набалдашниками, под углом к ней и рядом скрипучий шифоньер, а за ним крохотный закуток вроде кухоньки, на столе самовар, ширма отделяет закуток от двери, и дальше старый сундук под вешалкой, а по соседству — диван; между окнами, в простенке, комод, над ним мутнеющее зеркало... Невозможно представить, что теперь там все другое, и ничего из старых вещей нет в этой комнате, и я никогда-никогда не войду в нее, чтобы выглянуть из окна во двор.

Раньше, давным-давно, двор был зеленым, обросшим травой; тут была маленькая эстрада, скамейки, и однажды я читал с этой эстрады стихи Агнии Барто:

И скачут лягушки за мной по пятам
И просят меня: «Прокати, капитан».

Я волнуюсь, мне года четыре, но я уже знаю несколько коротеньких стишков; от волнения голос дрожит, а я стараюсь говорить громче, почти кричу и велю себе не забыть слова, потому что тогда, кажется мне, произойдет катастрофа, все засмеются надо мной, но невозможно же, потому что стихи от имени капитана я читаю в нарядной матроске, выходит, я и есть тот самый капитан.