— Друзья! — сказал он. — Я могу, если, конечно, разрешат военные власти, передать от вас записку, какой-нибудь сувенир тем, кто вам близок...

Том прорычал:

— У меня никого нет.

Я не ответил. Том подождал немного, потом посмотрел на меня с любопытством:

— Тебе нечего сказать Конче?

— Нет!

Мне было противно его участие, хотя я сам проявил неосторожность: рассказал прошлой ночью о Конче. Лучше было бы помолчать. Я был с нею целый год. Еще вчера я отдал бы руку на отсечение, лишь бы увидеть ее на пять минут. Это желание было настолько сильным, что у меня пропал сон, и я не мог не говорить о ней. Сейчас мне совсем не хотелось видеть ее, мне даже нечего было бы сказать ей. Даже обнять ее у меня не было никакого желания: настолько отвратительным было мое тело, потное, серое... Я не был уверен, что не почувствую отвращение и к ней. Конча разрыдается, когда узнает о моей смерти. У нее на долгие месяцы пропадет вкус к жизни. Но умирать-то придется не кому-нибудь другому, а мне. Когда она смотрела на меня, ее теплота переходила ко мне. Но я понимал, что посмотри она теперь на меня, ее взгляд не дошел бы до меня. Я был одинок.

Том тоже был одинок, но несколько иначе. Он уселся верхом на лавку и принялся осматривать ее, улыбаясь и чему-то удивляясь. Он осторожно прикоснулся к дереву, будто боялся, что может сломать скамью, потом резко отдернул руку и вздрогнул. Это было чем-то вроде старой ирландской трагикомедии, но ведь и я тоже ощущал, что вещи приобрели новые страшные качества: они как бы стерлись, стали менее плотными, чем обычно. Достаточно мне было посмотреть на скамью, лампу, кучу угля, чтобы почувствовать — я скоро умру. Разумеется, я не мог представить отчетливо лицо своей смерти, но я чувствовал ее повсюду: на вещах, на том, как все предметы отступали и держались на расстоянии, незаметно, словно люди, шепчущиеся у изголовья умирающего. Именно свою смерть трогал Том, когда гладил скамейку.

Если бы в тот момент пришли и сказали, что мне дарована жизнь, мне было бы это безразлично: несколько часов или несколько лет ожидания — все равно, — когда теряешь веру в свое бессмертие. Я уже не цеплялся за жизнь: я был к ней равнодушен. Но это было ужасное спокойствие и все из-за своего тела; оно дрожало само по себе, и я его не ощущал. Я принуждал себя трогать его и смотрел, что с ним происходит, как будто это было тело какого-то постороннего. Временами я чувствовал какие-то порывы, подобно тем, которые испытываешь в самолете, попавшем в воздушную яму, и даже слышал, как билось мое сердце. Но это не успокаивало: то, что исходило от моего тела, отдавало чем-то нечистоплотным.

Бельгиец вытащил часы.

— Три часа тридцать минут, — сказал он. Какая гадина! Наверняка он сделал это нарочно.

Том подскочил, мы даже не заметили, как быстро бежит время. Ночь охватила нас мрачной, бесформенной массой, и я даже не почувствовал, как она наступила.

Малыш начал кричать. Он ломал себе пальцы и умолял:

— Я не хочу умирать! Я не хочу умирать!

Он кинулся через весь погреб к одному из тюфяков и упал, захлебываясь в рыданиях. Том посмотрел на него глазами, полными смертельной тоски, но не сделал попытки успокоить малыша. Хуан был похож на больного, который неистово борется со страшной горячкой. Ему было легче. Когда такой лихорадки нет, то переживания переносятся значительно тяжелее.

Он плакал, я видел, что ему было жалко себя, но он не думал о смерти. На мгновение, на одно только мгновение у меня возникло желание заплакать от жалости к себе. Но произошло совсем наоборот: я посмотрел на малыша, увидел его худые вздрагивающие плечи и понял, что я не жилец. «Умереть бы спокойно», — подумал я.

Том поднялся, встал под круглым отверстием и ждал рассвета. Подсознательно, после того, как врач сообщил нам о времени, чувствовалось, что оно утекает капля за каплей.

Было еще совсем темно, когда я услышал голос Тома:

— Ты их слышишь?

— Да!

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.