— Все непонятно, — продолжал упрямствовать он. — Мне хочется быть мужественным, но нужно по крайней мере, чтобы я знал... Послушай, нас отведут во двор. Солдаты выстроятся перед нами. Сколько их будет?

— Почем я знаю. Пять или восемь. Не больше.

— Ясно. Их будет восемь. Им крикнут: «Целься!», и я увижу восемь дул, направленных на меня. Наверное, мне захочется раствориться в стене, и я вожмусь изо всех сил в стену, а она будет отталкивать меня, как в кошмарном сне. Все это мне хочется представить. Если бы ты знал, как мне хочется все заранее представить. Это, должно быть, очень тоскливо, — зло сказал он. — Я уже чувствую раны: вот уже целый час у меня болят голова и шея. Но это не настоящие боли, и это плохо. Настоящими будут те, которые я почувствую утром. И что потом?

Я хорошо понимал, о чем он хочет сказать, но не хотел показывать этого. Что касается болей, я тоже испытывал их во всем теле, оно казалось израненным.

Теперь Том говорил для одного себя, не спуская глаз с бельгийца. Тот делал вид, что не слышит его. Я знал, для чего он здесь; о чем мы думаем, его совсем не интересует. Он пришел смотреть на людей, которые умирали заживо.

— Это какой-то кошмар, — продолжал Том. — Хочется думать о чем-то другом, все время кажется, что ухватил что-то, вот-вот поймешь, и затем все ускользает, исчезает, и все сначала. Я себе говорю: потом ничего не будет. Но не понимаю, что это такое. Вроде бы начинаю понимать, но нет, и опять — боли, пули, выстрелы. Я материалист, клянусь тебе. Я не обезумел, но что-то не так. Я вижу свой труп, это нетрудно, но ведь я вижу его своими глазами. Необходимо, чтобы я осознал, поверил в конце концов, что я больше ничего не увижу, ничего не услышу и что жизнь будет продолжаться для других. Мы, наверное, не созданы, чтобы понять такое, Пабло. Можешь мне верить. Мне уже приходилось коротать ночь у покойника в ожидании чего-то. Но на этот раз совсем не то. Нам зайдут с тыла, Пабло, и у нас не будет времени к этому подготовиться.

— Деревня, — сказал я. — Может, тебе позвать духовника?

Он не ответил. Я уже заметил за ним склонность строить из себя философа и называть меня торжественно — Пабло. Мне это не нравилось, но ирландцы, кажется, на этот счет все одинаковы. В глубине души я не испытывал большой симпатии и к Тому и не понимал, почему из-за того, что нам предстояло умереть вместе, я должен с ним так тесно общаться. Есть люди, с которыми чувствуешь себя совсем иначе. Например, с Районом Грисом. Рядом же с Томом и Хуаном я чувствовал себя одиноким. Впрочем, так даже лучше. Будь я с Районом, я, пожалуй, размяк бы. Но теперь я был тверд и хотел оставаться таким до конца.

Том с рассеянным видом продолжал мямлить что-то. Наверняка он говорил лишь для того, чтобы не думать. Я был согласен с ним: то, что он сказал, мог бы сказать и я — в смерти нет ничего естественного. Единственное, что мне претило, это думать о тех же вещах, что и Том. И тем не менее я знал, что в эту долгую ночь почти каждую минуту мы будем думать об одном и том же, в одно и то же время, одновременно потеть или вытирать пот. Я посмотрел на Тома, и впервые он мне показался каким-то странным: на его лицо легла тень смерти. Я был наказан за свою спесь: целые сутки я жил рядом с Томом, говорил с ним и считал, что у нас с ним нет ничего общего. А теперь мы были похожи друг на друга как братья-близнецы, и все лишь потому, что мы подохнем вместе. Том, не глядя на меня, схватил меня за руку и почти крикнул:

— Пабло, я спрашиваю себя... спрашиваю себя, неужели это правда, что нас прикончат?

Я отнял руку.

Подошел бельгиец.

— Вам плохо? — спросил он с деланной заботой.

— Я не знаю, что со мной, — сказал Том испуганно, — я не испытываю страха.

Бельгиец промолчал и что-то записал в свой блокнот.

Мы все трое смотрели на него, потому что он оставался жить. У него были жесты живущего, заботы живущего. Он дрожал от холода в этом погребе, как должны дрожать остающиеся жить. У него было упитанное, послушное тело. Мы же не чувствовали своего тела, во всяком случае, так, как раньше. Мы не отрывали глаз от бельгийца и, словно вампиры, глазами высасывали его теплую кровь. Это зрелище ему надоело, и он подошел к маленькому Хуану. Он погладил его по голове и шее. Потрогал ли он его из чисто профессионального любопытства или, может быть, под наплывом жалости? Если из-за сострадания, то это первый и единственный раз за всю ночь. Малыш, вдруг схватил его руку и как-то странно посмотрел на нее. Он держал руку бельгийца в своих руках; два серых щупальца сжимали красноватую жирную руку. Я испугался, что сейчас что-то произойдет, и Том, видимо, тоже, но бельгиец увидел в этом только вспышку чувств и по-отечески улыбнулся. В тот же момент малыш поднес толстую красную руку ко рту и попытался укусить ее. Бельгиец резко вырвал руку и, споткнувшись, отступил к стене. Уже в следующую секунду он смотрел на нас с ужасом: он, должно быть, неожиданно понял, что это совсем другие люди, не такие, как он. Я засмеялся, и один из охранников вскочил. Другой продолжал дремать с открытыми глазами.

Я почувствовал себя уставшим и вместе с тем возбужденным. Мне надоело думать о том, что произойдет на рассвете, но все равно стволы винтовок, направленных на меня, маячили перед внутренним взором. Я, наверное, уже раз двадцать пережил свою казнь и подумал, что это совсем неплохо: стоило мне на минуту заснуть, как меня тут же тащили к стене, а я сопротивлялся и просил прощения. Я проснулся так же внезапно, как и заснул, и посмотрел на бельгийца, испугавшись, что мог кричать во сне. Но тот спокойно охорашивал свои усы. Если бы я сильно захотел, мне кажется, я мог бы поспать немного, ведь я бодрствовал более двух суток и был на пределе. Но я не желал выкинуть из жизни даже два часа. Они придут за мной на рассвете, и я пойду за ними, отупевший от сна, и сдохну, даже не вскрикнув. Я не хотел этого, я не хотел подыхать как тварь, я хотел прочувствовать. Я встал и начал мерить шагами погреб, стараясь отвлечься, думать о прожитой жизни.

Волна разрозненных воспоминаний нахлынула на меня. Среди них были приятные и не очень, но зато по крайней мере те, что случились до этого. Я вновь вспомнил лицо тореадора, который позволил поддеть себя на рога в Валенсии, затем одного из моих дядей, потом Рамона Гриса. Мне вспомнилось, как в течение трех месяцев я был безработным и чуть было не подох тогда с голода. Мне припомнилась ночь, проведенная на скамейке в Гранаде: я не ел три дня, был зол и не хотел подыхать. Я невольно улыбнулся. С каким упорством я гнался за счастьем, женщинами, свободой! Я хотел освободить Испанию, выступал на публичных собраниях. Я за все брался самозабвенно, как будто был бессмертен.

Я вновь как бы прошел по своей жизни и подумал: она ничего не стоила, эта жизнь, раз она кончилась. Я спросил себя, как я мог гулять, веселиться с девушками. Да я не пошевельнул бы пальцем, если бы мог вообразить, что мне предстоит такая смерть. Но вот теперь моя жизнь передо мной, конченая, скрученная, словно опорожненный мешок, и все равно внутри меня что-то жило, и мне хотелось сказать самому себе: «Как прекрасна жизнь!» Но это было бы просто-напросто натяжкой. Всю свою жизнь я только и делал, что гонялся за бессмертием. Смерть разрушила все иллюзии.

Бельгийцу неожиданно пришла в голову неплохая мысль.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.