Стена

— Теперь нам крышка.

— Мне тоже так кажется, но я не думаю, что они могут сделать что-нибудь плохое малышу.

— Им не в чем его обвинить, — сказал Том, — ведь он всего-навсего брат военного.

Я посмотрел на Хуана. Похоже, что он не слушал нас.

— Ты знаешь, — продолжал Том, — что они сделали в Сарагосе? Они положили людей на дорогу и проехали по ним на машине. Мне об этом рассказывал один марокканский дезертир. Так они экономят патроны...

— Но зато теряют на горючем, — перебил я.

Я разозлился на Тома. Не надо было такое трепать.

— А офицеры руки в брюки, сигарета в зубах, прогуливаются вдоль дороги, наблюдая за всем этим. Ты думаешь, они приканчивают раненых? Ничего подобного. Они оставляют их подыхать словно выброшенную на берег рыбу. Иногда бедняги долго не могут сдохнуть. Марокканец говорил, что на дороге тогда его чуть было не стошнило.

— Не думаю, что они здесь будут творить то же самое, — сказал я. — Если у них, конечно, хватит патронов.

Дневной свет проникал в подвал через четыре отдушины и круглое отверстие, сквозь которое можно было видеть небо. Через эту дыру, обычно закрытую люком, в подвал засыпали уголь для отопления больницы. Но с самого начала войны все больные были эвакуированы, и топить перестали.

У Тома от холода стучали зубы:

— Черт побери, знобит, — сказал он.

Он поднялся и занялся гимнастикой. При каждом движении рубашка открывала его белую, щетинистую грудь. Он лег на спину, вытянул ноги, сделал ножницы. Том был здоровый детина, но жирноват. Мне представилось, как пули свободно входят в эту податливую мясную тушу словно в брус масла. Будь он худым, мне вряд ли пришло бы такое в голову. Я, по правде сказать, не испытывал холода, но почему-то не чувствовал ни плеч, ни рук.

Иногда мне приходило в голову, что мне чего-то не хватает, и я принимался искать свою куртку и так же неожиданно вспоминал, что у нас отобрали одежду, чтобы раздать ее солдатам, оставив нам только рубашки и холщовые штаны, оставшиеся от больных. Том сел рядом со мной, тяжело дыша.

— Согрелся?

— Черта с два. Только выдохся.

Около восьми вечера вошел майор с двумя фалангистами. В руках у него был какой-то список.

— Как зовут этих троих? — спросил он у надзирателя.

— Стейнбок, Иббиета и Мирбаль.

Майор надел пенсне и сверился со списком: