«Ах, злые языки!» Горько вспоминать, как выстрелы этих пистолетов достигли моей жены, пощадив только сына. Меня, как я понимаю, они достичь не могли, все-таки, видно, пока жива этика последнего шага.

Потом, позже, один приятель признался, что он боялся прийти ко мне, увидеть меня — что означал этот страх? Отсутствие силы? Любовь к собственной шкуре? Боязнь обреченного взгляда? Что ни назови, все непристойно.

Слухи настигли жену, хотя она и без слухов все понимала.

Милая ты моя, прости за все твои боли! Прости мой тяжкий характер, вздорность и нетерпение. Жена, утверждал я тогда, амортизатор мужской души. Жизнь несет тебя по кочкам и рытвинам, на работе склока, глупые претензии к рукописи, и все волочешь домой, взваливаешь на амортизатор своей души, давай смягчай, принимай на себя удары и ушибы, которые получил я, не мне же одному все эти разнообразные несправедливости.

Мы ссорились часто, по всяким пустякам, это потом врачи объяснят мою раздражительность многомесячной бессонницей и тайным внутренним кровотечением, когда уходит гемоглобин, в ушах слышится звон и на ходу теряешь сознание, а тогда... Нет, я не хочу признать, что был не прав всегда лишь я, ты редко уступала, и в семейных сражениях не было победителей. Потом, оставшись одна в пустой маленькой квартире, когда засыпал сын и ты собирала завтрашнюю передачу, к тебе слеталось много скорбных мыслей.

Может, было не очень сладко и не всегда весело, но даже это лучше, чем ничто, чем пустота и одиночество. Не знаю, и никогда мне не узнать, думала ли ты о самом последнем и винила ли хоть в чем-то себя?

После того, как минули те месяцы, я прямо спросил тебя об этом. Ты посмотрела на меня открыто и ответила, что не имела права на это. Не имела права думать о том, что где-то там говорили знакомые.

Признаться, я не очень верю в это. Тяжкие мысли приходят без спросу, прилетают, точно воронье, не в одиночку, а стаей, и хоть одна, да все же пробьется. И нет у меня прав судить за это.

Хотя не верить тебе не могу, не имею права.

Я верил в ту пору тебе, одной тебе. Я ждал каждого твоего прихода, как не ждал ни разу за пятнадцать лет нашей общей жизни.

Чем ближе был день операции, чем неотвратимей становилась она, чем больше обследований записывалось на мой счет, тем уже становился мой мир. То, без чего жизнь еще месяц назад казалась бессмысленной, вдруг оказывалось маловажным, пустым, никчемным. Мнения почему-то значительных — почему? — людей, даже работа и, что страшней всего, собственные намерения — все отошло в туманные кулисы неправдоподобия, в нереальность, решительно неинтересную мне, в недавнюю, но историю, утратившую цвета, запахи и звуки. Прошлым летом, перед тем как попасть сюда, я с увлечением работал в Дубултах над новой повестью, но дело свое не закончил, и теперь, отсюда, из больничной палаты, оно казалось мне бессмысленно пустым, никчемным, не стоящим никакого интереса.

Все важное так недавно утратило смысл, зато вчерашняя как будто бы незначительность стала главным, занимающим меня с утра до вечера.

Например, твои шаги.

Твое улыбающееся лицо.

Твои, черт побери меня совсем, глаза, похожие на маслины. Твоя прическа. Твоя праздничная всегда одежда.

Лишь потом ты призналась мне, чего стоило тебе всякий раз быть нарядно одетой и празднично причесанной. Ведь в той, простой, обычной нашей жизни ты далеко не всегда одевалась так тщательно и нарядно. А сейчас, в дни беды, ты не могла себе позволить небрежности. Ты шла не просто в больницу, а на свидание со мной, как пятнадцать с половиной лет назад, и знала, что я жду этого свидания, даже не как влюбленный, а как ребенок.

Ребенок ждет гостинцев, ждет свою мать, ее тепло, ласку, доброе слово. В ту пору я мог обойтись без гостинцев, но не мог без ласки, тепла и утешающих слов.

Ты входила, подтянутая, на высоких каблуках, сияя улыбкой не только мне, но и моим соседям, ты всегда считала нужным ободрить людей, не очень знакомых тебе, но нуждающихся в добром взгляде и доброй улыбке, но прежде чем войти, ты легонько стучала в стеклянную дверь бокса, закрашенную белой краской, и у меня замирала душа, а перед тем все утро и весь вечер — ты приходила дважды в день и расслабилась только после операции — я вслушивался, — точно и в самом деле больной, только по другой части! — в шаги по коридору. Женщин на каблуках в отделении экстренной хирургии Первой градской передвигалось немало, все больше студентки, женщине, облаченной в белый халат, белые брюки и марлевую маску, идут еще и белые туфли на высоком каблуке, в этом есть свой шик, но только для студенток — я не видел ни одной женщины-хирурга или операционной сестры на высоких каблуках, операция — не танцы, и все же каблучки в коридоре стучали каждую минуту, а я ждал других, твоих.

Чтобы заглушить дурные мысли, я изобрел свой способ временной анестезии — пачками читал детективы, но, несмотря на захватывающие сюжеты, слух не выключался, и мой слух был настроен на твои шаги.

Время от времени я обрывал сюжетную вязь, глядел на часы, и сердце мое наполнялось солнечной радостью предстоящей встречи. Потом я слышал стук именно твоих туфель, ты входила, улыбаясь, целовала меня, говорила добрые, приветливые слова, а я твердил сам себе: ведь вот оно, простое человеческое счастье, и оно у тебя есть в избытке, так отчего же ты не ценил, не видел, забыл его! Отчего вообще ты считал главным ничтожное или уж по крайней мере второстепенное, не заметив, прохлопав самое прекрасное?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• …
• 24
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.