Родительская суббота

И мне приходится, расталкивая обступившую немоту, приподняться на локти и сказать строго,- даже прикрикнуть:

— Мама! Перестаньте! Что вы!

Мы въезжаем в лифт, потом выбираемся из него, рядом со мной, до самого порога, два родных лица. Наконец вы исчезаете. Я поднимаю руку.

С каталки я перебираюсь на операционный стол. Меня прикрывают простыней.

Мне ни хорошо, ни плохо — мне все безразлично, но я отмечаю, что обращаются ко мне по имени-отчеству. И даже ласково:

— Давайте ручку.

Я протягиваю ее. Ощущаю укол. Сестра опытная, попадает в вену с первого раза.

Стараюсь не глядеть по сторонам, но все-таки последним взглядом вижу мелькнувшую бестеневую лампу. Я закидываю голову и вижу знакомое лицо. Это врач-анестезиолог. Она приходила ко мне в палату, задавала разные вопросы. Теперь ее лицо в моем взгляде перевернуто.

— Возьмите эту штуку, — говорит она, — и закусите ее зубами.

Я слушаюсь.

— Теперь вдохните, — говорит она, и это последние слова, какие я слышу.

Опускается ночь.

Я думал, это будет сон. Пусть с дурными, но видениями, с надеждами, что настанет утро и все развеется.

Но это было ничто.

Глухая чернота, в которой я не находил себя.

Не было ничего. Ни памяти, ни красок, ни чувств.

Может, именно это заставляло меня выяснять потом у Пети меру ответственности врача. Одно дело разрезать человека и копаться в нем, спасая его, другое — исключить самое священное — сознание, остановить движение души.

Выспрашивая Петю, умом я понимал, что на самом деле мы живем в мире материализма, где представление о сердце отличается от литературного понимания его, это просто мускулистый насос, качающий кровь, мозг — серое вещество, а душа — и вовсе идеалистическое понятие.

И все же странно мне до сих пор, неясно, несмотря ни на какие объяснения — где же обретается душа, память, любовь в тот миг, когда анестезия опускает тебя во мрак, в нечто.

И, может, это нечто — приближение к тому, чем кончается все живое? Генеральная репетиция?