Родительская суббота

Потом послышался топот толпы, шторы вокруг меня со всех сторон шумно раздвинулись, и я наконец-то увидел своего благодетеля, знаменитого Савельева.

Сейчас он бодро улыбался, весело глядел на меня, двигал по животу холодный пятачок стетоскопа, говорил мне:

— Урчит! Хорошо, раз урчит! Поднакопив силенок, я проговорил:

— Поздравляю, Зик Сергеевич! Я у вас первый? Академический-то?

Он хохотнул, довольный:

— Первый!

Через какое-то время глаза мои проснулись окончательно, догнав уши; из самых дальних уголков, точно из изгнания, вернулись мысли, теперь уже не за соломинки, а за прочный берег жизни ухватились мы все сообща, вглядываясь, вслушиваясь, внюхиваясь в окружающий мир.

Я лежал под углом, на жесткой послеоперационной кровати, в нос мне дула струя кислорода сквозь тонкую трубочку, прикрепленную, как и у всех, обыкновенным пластырем, и я отцепил этот проводок, отодрал пластырь, мне надоела эта помощь, а раз надоела, выходило, я уже все чувствовал.

К ночи я проснулся окончательно, больше того, мной овладело необыкновенное оживление. Наверное, силы, нужные мне и соединенные врачами вместе на эти тяжелые сутки, вступили в действие — и многие флаконы донорской крови, и разнообразные растворы и лекарства, которые продолжали вливать в меня, делали свое дело, помогали, к тому же, остатки наркоза, так что голова моя чувствовала не только бодрость, но прилив сил и пьянящей легкости. Не слушалось тело, меня заставляли ворочаться, а выходило это с трудом, но зато голова была свежа и готова к работе.

Какой уж тут сон!

Рядом по-прежнему что-то пыхтело и чавкало, подальше кто-то стонал, но голова моя не желала сосредоточиваться на этом, ей хотелось непременно на волю, к здоровью.

Подошла сестра, протянула ниточку оттуда:

— Вам жена и мама ваши кланяются. Они у двери, спрашивают, как вы себя чувствуете?

— Скажите, нормально. Сестра исчезла, вернулась снова:

— Они говорят, что побудут здесь.

— Нет, — сказал я. — Пусть идут домой.

А ты стояла на черной лестнице со старинным моим дружком, тоже Славкой, и санитаром, не то иранцем, не то иракцем — студент прирабатывал к стипешке в больнице, — и прямо из горлышка отхлебывали вы коньяк по кругу. Ты сказала потом, из маленькой, плоской бутылочки.

Ты плакала, тебя знобило, сразу же, без перехода, ты смеялась, и Славка, и тот веселый санитар не то из Ирана, не то из Ирака, старались тебя отвлечь, успокоить, рассказывали анекдоты, конечно же, неприличные, разве отреагировала бы ты сейчас на приличные анекдоты.

И Бунин, и Савельев сказали мне, что все в порядке. Окончательная гистология будет, конечно, позже, но экспресс-анализ подтвердил, что дело обычное, и разве мог я тогда не поверить в эту облегчающую меня неправду?

Ну вот! А мое освобожденное сознание перебирало все подряд. Ни к селу ни к городу вспомнило Толстого, конечно, Льва Николаевича, как он писал: ЕБЖ, если буду жив. Что ж! Я пока жив.