Полынь

— Щипачи! Мелкие разбойники!

— Отпустите! — Я не хочу, чтобы в таком вот виде, с оттопыренной рубахой, под конвоем Шлыкова меня отвели в детдом. Нестерпимо от мысли, что обо всем узнает Оксана Павловна. Я отбиваюсь, воплю, кусаюсь. Руки Шлыкова стискивают клещами.

И я не выдержал, сорвался. Слова сами выпирают из меня. Я говорю все, что накопилось. Про войну, про красные сапоги. И клещи разжимаются.

— Вот что, пацан, — незло произносит Шлыков, — снеси-ка огурцы на место да извинись перед хозяйкой. Она без того хлебнула горя, похоронку на мужа получила.

Я покорно плетусь обратно. Складываю добычу между грядами, но в дом не решаюсь войти, духу не хватает.

Когда же выбираюсь на улицу, освещенную слабой луной, то не верю собственным глазам. Прислонясь к забору, широко раскинув руки, хватаясь за штакетины, Шлыков медленно сползает вниз. На побледневшем лице резко чернеет полоска усов.

— Дяденька! — Я бросаюсь к Шлыкову, стараюсь помочь.

— Прочь... — Шлыков отдергивает мою руку. Я скорее чувствую, чем слышу, как он цедит сквозь стиснутые зубы: — Марш отсюда!

Непросто верить, что этого крепкого человека, шикующего в красных сапогах с пальцами-клещами, скручивает какая-то болезнь. Он беспомощен.

— Уходи! — В голосе Шлыкова столько злости и страдания, что я совсем теряюсь.

— Ну же! — вымученно цедит он, пытаясь привстать. И вдруг громко зовет: — Сапсан! Сапсан! Порви-ка щипачу штаны...

В потемках раздается глухое ворчание. Рослая овчарка у забора рвется с привязи. Тут уж не надо меня уговаривать. Я даю деру — только пятки обжигает.

Из всех времен года незабываема весна. Она дружная и напористая. В апреле снег тяжелеет, делается ноздрястым. Река вздувается, выходит из берегов, перемалывает ошметья рыжей глины. Весна берет свое: быстро чернеют крыши, на деревьях грачи складывают гнезда. Вместе с ними прилетают скворцы, за ними — жаворонки, а там появляется и настоящая птица, или, как говорит Кусурбашев, дичь. Медленно растягивая слова и пощипывая жидкую бороденку, он рассказывает, что видел лебедей и что гуси уже тянутся большими стаями.

Я все чаще надоедаю Оксане Павловне, спрашиваю, когда нас повезут домой, но получаю уклончивые ответы:

— Не сегодня завтра…

А на другой день, через неделю, через месяц снова:

— Не сегодня завтра.... Надо потерпеть.

Чего-чего, а терпения у меня хватает. Если столько времени мирюсь с нудной степью, то как-нибудь обожду еще немного.

— Не сегодня завтра...

Однажды Оксана Пааловна. странно улыбаясь, показывает... конверт. Я сжался. Письмо от соседки по квартире. Берестинская сообщала, что недавно вернулась из эвакуации, дом свой нашла невредимым (Ирина Леонардовна написала: неразбомбленным). квартиру не обокрали, трамваи ходят, магазины открыты. Она снова в театре, пока билетером, но вот-вот опять взойдет на сцену, которую обожает без ума. В конце письма Берестинская приписала, что моей мамы пока нет, но она надеется, что все будет хорошо.