Полынь

— А где мама? — Я вонзаюсь глазами в отца... Берестинская говорила, что я весь в него, вылитый портрет: брови, подбородок, даже уши одинаково топорщатся. Но что мне за дело до конфет и оттопыренных ушей?!

— Мама где?

Он хотел что-то сказать, а губы вроде слиплись. В этом бесконечно далеком, чужом человеке что-то такое, отчего мне делается дурно. Неясное предчувствие заслоняет все другое. Резь сдавливает горло, в глаза наплывает чернь... И снова я мчусь по степи, хочется убежать подальше, спрятаться, укрыться травами. В огромном, пропахшем горечью пространстве я остаюсь до тех пор, пока не грянула гроза.

Это даже не дождь, а сплошной поток воды, падающий с неба. Низкие тучи прорезывают молнии, отблески рассекают плотную завесу, изламываются, ударяют в землю. Тяжелые раскаты, почти не затихая, с протяжным гулом перекатывают над гремящею равниной. Все вокруг дымится: небо, воздух, облака. Липкая влага перемешана острыми запахами — они кружат голову, распирают грудь, не способную вместить горьковато-пряный поток, подымающийся из трав навстречу ливню.

Решение мое бесповоротно: я должен сам разыскать мать. Где она? Что с ней? Своей тайной делюсь с друзьями. Сергей Серегин, Жека Ларин и Светка Самоцветкина уверенно поддакивают. Больше того, все трое клянутся, что заодно со мной. Ведь у них тоже есть родные, они почему-то молчат, не приезжают за ними в уральскую степь... Тут же назначаем день побега. Светка Самоцветкина запасает сухари, Жека Ларин выменял у местных пацанов фонарь, Серега раздобыл бочку, содрал с нее железные обручи, вырезал напильником ножи.

В тот самый час, когда солнце встает над степью, мы уже в пути. Из города выбираемся задворками, одолеваем балку, выходим на проселок.

Перед нами раздвигается равнина, манящая неизвестной далью, обещающая другую жизнь, наполняющая новым сильным чувством.

Свобода! Как передать это ощущение? Какими выразить словами? Жизнь не составлена по графику, не разложена по полочкам. Никто тебя не дергает, не поучает. Мы предоставлены самим себе: делай что на ум взбредет, иди куда вздумается. Хочешь — прыгай, ходи на голове, кувыркайся, катайся по земле, кричи, наслаждайся степью! Ты свободен, как эти травы, воздух, облака... и эта ширь, бездонная, размашистая, ничем не ограниченная.

Чувство раскованности, сознание того, что мы уже не дети, мы вполне самостоятельные, в няньках не нуждаемся, сами себе хозяева, делает нас сильными. Поэтому еще больше влюблены в степь, подарившую нам свет, простор и теплый ветер, мчащий в небе облака!

Радостно и вместе жаль расставаться со степью. Может, только теперь я по-настоящему узнаю, как привязался к ней, сроднился с нею. Да и степь ко мне неравнодушна, не отпускает, бьет ветрами, хлещет травами.

Если хорошенько поднажать, тогда доберемся до железной дороги к ночи. С билетами на поезд тоже просто. Продадим Серегино пальто или всучим его проводнику. Пальтишко что надо! Почти новое, с косыми врезанными карманами, меховым воротником. Вещь клевая — с руками оторвут!

Привал делаем, когда городок, оставшийся за травами, пропадает. Мы грызем сухари, черпаем пригоршнями родниковую воду... Настроение портит Светка Самоцветкина. Мы собрались дальше, а она сидит на обочине, голову уронила на колени, что-то рассматривает в пыли. Поначалу думаем, не дремлет ли, — нашла время! Жека зовет Светку. Она подымает заплаканные глаза, щеки мокрые, по ним вроде бы стекают веснушки. Все ясно, Светка дальше не пойдет.

— Ребята, я пошутила, — голос обиженно дрожит, — у меня никого... — Светка трет нос, будто пытается смахнуть веснушки.

Она сидит у края степного проселка, уронив голову, о чем-то беззвучно плачет.

Дальше продолжаем путешествие втроем и не так быстро. Настрой тоже вроде бы другой. Сергей Серегин часто оглядывается, затем и вовсе отстает. По его длинной ссутулившейся фигуре, кислым глазам можно догадаться, что и он раздумал.

— Струсил, что ли? — впрямую спрашивает Женька Ларин. Серегин канючит:

— Мачехи боюсь, злющая она. К отцу не подпускает.

— А что же твой папаша?

— Ну его, — безнадежно машет рукой, — хуже тряпки.

Серега парень мировой, не жмот, свой в доску, настоящий друг. Он отдает нам свою долю сухарей и пальто — почти новое, с косыми врезанными карманами и. меховым воротом. Взамен берет мое — куцее, с вихлястыми полами, дыркой на боку и обгоревшим верхом.