— Ничего, — подбадриваю я Серегу, — впереди вся жизнь, как-нибудь сочтемся.
— А чего же, — уныло соглашается Серега, — может, и сочтемся.
К полудню мы с Женькой отмахали порядочно. Шагаем, как скороходы. Нащупываем подошвами места потверже — по ним легче ступать, и трава не так путается в ногах. Перед нами все та же ровная, однообразная плоскость. Солнце переместилось, оно уже не с левой стороны, как утром, а виснет за спиной. Продолжительная ходьба и воздух делают свое. На очередном привале управляемся со Светкиными и Серегиными сухарями, споловиниваем помидоры, неожиданно Жека замирает, обалденно пялит на меня глаза.
— Ну! — односложно говорит он, отчаянно карабкаясь по склону оврага. Я спешу за ним. Наверху Ларин жадно прислушивается к чему-то. Так и стоим, дурашливо схватившись за руки, устроив томительное бдение. Несильный ветер доносит стрекотание цикад, шуршание ящериц, крик сонной птицы, шелест трав.
— Оглох, что ль? — Жека сжимает мою руку. В ту же минуту издали находит слабый звук. Постепенно он усиливается, делается громче, повисает над нашими головами и, продержавшись некоторое время, нехотя истаивает в затихающем пространстве. Я впиваюсь глазами в Ларина. Он вопит:
— Это ж паровоз!
Мы прыгаем, швыряем в воздух кепки, тузим друг друга, падаем в траву, прижимаемся к земле, вслушиваемся в перестук колес, от которых вроде бы вся степь дрожит. И опять громкими воплями приветствуем призрачный гудок. Он напоминает о том, чего лишила нас война, вселяет уверенность, что скоро сядем в поезд, будем глотать у раскрытых окон горьковатый ветер — то будет иная горечь, не полынная, то будет запах просмоленных шпал и стальных путей, несущих нас в утраченное детство.
Не теряя времени, торопимся туда, где был гудок. До него рукой подать. Добраться бы скорей до горизонта, степь раздастся, и перед нами встанет разгоряченная насыпь...
Солнце уже ближе к горизонту, тени удлиняются, свежеет. Над вечерней равниной пролетает в сторону гор одинокий орел. Распластав крылья и почти не шевеля ими, птица описывает широкие круги. Медленно темнеют краски. Багровый диск солнца оплавляет дальнюю окраину степи, и она охватывается негреющим пламенем. Солнечные лучи, вначале густые, к середине неба бледнеют, скользят над нашими головами, окрашиваются в нежно-зеленые, голубые, оранжевые тона и медленно истаивают в той части неба, откуда надвигается темь. Потом зажигаются звезды. В погустевшем воздухе скрадываются очертания предметов, все видится другим. Стебель полыни принимает очертание странной птицы, жгут травы превращается в силуэт диковинного зверя. Равнина сужается, теряет размеры.
Вместе с ночью приходит страх.
Первым замечаю волка я. Зверь нахально разглядывает нас. По моей спине острят мурашки. Затем испуг проходит. Остается лишь ощущение опасности. Волк между тем отвернул морду в сторону, будто ему плевать на нас. Мне даже чудится, что он уйдет. Я не хочу, чтобы Женька Ларин увидел его. Кто знает, закричит, зверь озлобится... Ларин долго копается в пиджаке, достает фонарь и внезапно ударяет лучом по волчьей морде. Острым холодком блеснули глаза, зверь прыгает, растворяется в ночи.
— Вот и сгодился фонарь! — смеется Женька. Но смех ненатуральный. Ясно, что и у него трясутся поджилки.
Производя побольше шума, ломаем кусты, распаляем костер, поглядываем на низкое темное небо, в сторону Ковша, где должен наступить рассвет. Костер чадит, сырые сучья потрескивают, разбрасывая жидковатый дым.
Чтобы разогнать испуг, травим друг другу байки, но почему-то обоим не смешно. Жека ворошит сырые сучья, подымает искры, о чем-то думает. Гнетет друга какая-то мыслишка.
— А все же Серега и Светка верно сделали...
— О чем ты? — не понимаю я.
— Да так, — вздыхает Жека, подставляя огню другой бок. — Если никому не нужен, то и нечего навязываться.
— У Сереги мачеха похуже ведьмы, — говорю я, — домой хода ему нет. Вот и вернулся. У Светки вообще никого. А у тебя-то, небось, мать, отец.
Ларин вдруг зло перебивает:
— Мать, отец!.. Откуда тебе знать? Чешешь языком, счастливчик...
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.
Журналистская судьба часто сводила меня с молодыми музыкантами не на концертах, а при обстоятельствах сугубо жизненных