Я замечаю Шлыкова. Он в тех же красных сапогах, которые даже сейчас до блеска начищены.

— Бакланщик, не будь гнидой, отпусти парнишку. — Шлыков распрямился, убрал пистолет.

Человек, которого Шлыков называет Бакланщиком, огромный. Он цепко ухватывает меня, в его окаменевших от силы пальцах саднит плечо.

— Уходи по-хорошему, Аркадий, — хрипло угрожает он, отступая к разлому в ограде. — Мне все равно хана, пятой ходки не дадут. Вышка. Терять мне нечего.

— Сволочь, подонок, падаль! — слова жесткие, короткие, будто пули. Бакланщик лезет в заборную щель, пятится по огороду. Ствол обреза холодно блестит. Я не знаю, что будет со мной, но страха нет. Это потому, наверное, что рядом Шлыков. Ни секунды я не сомневаюсь, что он выручит меня. Дыхание Бакланщика тяжелое, прерывистое. Около сарая он хищно озирается, и вдруг я вижу... маму. Отбиваясь от Шлыкова, она протискивается между досками ограды, отчаянно размахивает руками, с громким криком: «Сынок! Андрю-ша!» — порывается ко мне.

— Марьяна, стой! — сипит над моим ухом. Я не знаю, почему человек, которого преследует Шлыков, называет мою мать Марьяной. Все спуталось, смешалось. Что есть силы, вцепляюсь в жилистую руку. Раздается выстрел.

Никогда не сотрется из памяти солнечный траурный день. Толпа медленно движется за повозкой, задернутой красным крепом. В нее впряжена тройка лошадей. Не раз я видел, как пожарники, поднятые по тревоге, мчат по улицам. Холеные, сытые кони, вскинув гривастые головы, громко всхрапывая, встряхивают заснувший городок. Сейчас кони другие: медленно переступают, головы опущены. Глухо раздаются удары барабана, протяжно звучат басы, дрожит валторна. За кладбищенской оградой, среди холмов, зияет провал. В последнюю минуту я протискиваюсь ближе к его краю, не в силах оторвать взгляда от Шлыкова. Из-под венков торчат кончики сапог — они красные, свеженачищенные, с холодно отсвечивающими шпорами. Я смотрю на Шлыкова, и мне кажется, что похороны придуманы. Они неправдоподобны потому, что все вокруг полнится жизнью, движением, звуками. В зелени птицы гомонят, в порывах ветра разносятся запахи степных трав, тех самых трав, по которым любил промчаться на иноходце Шлыков... Пронзительно мерещится, что загремят шпоры, дернется полоска усов, разомкнутся бескровные губы и раздастся, как выстрел:

— Кончай спектакль! Ишь, выдумали. Не дают человеку вздремнуть.

Я прощаюсь со степью. Над извилистым проселком, в дрожащем мареве кричат жаворонки. Стая куропаток, вспугнутых машиной, взлетает с обочины. Видавшая виды полуторка бойко катит по пыльной грунтовке, хлопает глушитель, в колесах лязгает, колотится об угол кабины жестяное ведро. В кузове, на тюках с овечьей шерстью, привалился старичок в очках, рядом две пожилые женщины, швыряющие в рот тыквенные семечки и так же молча выплевывающие шелуху за борт. Мама прижимает меня теснее, закрывает платком от ветра, что-то говорит. И мне тоже хочется сказать ей что-нибудь... Рассказать о том, что когда-нибудь я приеду в эти края. К тому времени здесь все переменится, будет другим. Лишь прежнею останется степь...

Городок пропадает за тряским бортом машины. Мы переваливаем через балку, где недавно плутали с Лариным, замечаю след костра, припоминаю Жеку, его глаза:

— Счастливчик!

Нагретый воздух разносит дальние и близкие запахи цветов и трав. Они непохожие, у каждого свой оттенок и краска. Запахи мешаются, забивают друг друга — грубые и слабые, сильные и едва приметные, резкие и тонкие, яркие и неясные. Их потесняет размашистая, катящаяся гулкой лавиной, сохлая, с грубоватыми пепельными примесями, острым настоем, кружащая голову, спирающая дыхание, громкая, душистая горечь полыни.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.