Ноктюрн

Вот какая со мной приключилась история, из-за нее я полдня потерял, но все равно об этом жалеть нельзя.

Дощечка — мелочь, конечно, только ведь и она что-то стоит и кому-нибудь обязательно пригодится, хотя люди и делают вид, что сейчас она не нужна.

Человек вообще странное существо! Ляпнет какую-нибудь муру или изобразит что-то на лице — можно подумать, он всегда такой, а на самом деле у него кошки скребут, жить тошно, и он не хочет этого показать. Как Екатерина Максимовна, например. И я сам такой же: чувствую одно, думаю другое, а делаю третье. И если бы Таня только по моим словам обо мне судила, а я — по ее, мы бы уже давно не встречались. Потому что разговариваем мы часто непонятно о чем — о всякой ерунде. Со стороны послушать — кретины, и только! Но это неправда! Мои родители тоже любят прибедняться: мол, интеллигенты задрипанные, а бабушка рассказывала, что однажды она трое суток копейку какую-то искала в отчете — баланс там не сходился или что, я в этой бухгалтерии не разбираюсь, но из-за этого кого-то могли уволить с работы и даже судить. Она копейку нашла и доказала, что виноват не человек, а машина.

Бабушка очень гордится этим случаем и обижается, если кто-то недооценивает, потому что за тридцать лет ее работы в банке никогда ничего подобного не приключалось. «Баланс — это святыня!» — говорит она каждый раз, когда у нас в доме не хватает денег до зарплаты, и все понимают, что бабушка имеет в виду.

Когда я в десятый класс перешел, папа спросил: «Ну, Александр, какие у тебя жизненные планы?» Он со мной всегда серьезно разговаривал, как со своим сослуживцем. Я что-то промычал в ответ, потому что никаких планов у меня не было. «У тебя, — сказал папа, — нет ярко выраженной склонности к чему-то определенному. Поэтому надо идти служить в армию, чтобы стать человеком, а не толкаться в институт, где ты, поступив, займешь чье-то место. И вдруг это будет какой-нибудь Ломоносов из глубинки, который просто сорвался из-за ерунды и не набрал полбалла?» Этим Ломоносовым папа меня совсем сразил — я не хотел наносить ущерба нашей отечественной науке и сразу согласился, что никуда поступать не буду, а пойду в армию, где из меня станут делать настоящего человека. Восемнадцать лет мне исполнялось в сентябре, и три месяца нужно было ждать. «Надеюсь, ты не будешь бить баклуши, как некоторые?» — сухо поинтересовалась мама, когда я сдал последний экзамен в школе. «Нет, — сказал я. — Я буду закалять свой дух и свое тело, чтобы из меня было удобнее делать в армии настоящего человека». «Твоя ирония не очень уместна, — мягко заметил папа. — Где ты хотел бы поработать эти три-четыре месяца до призыва?» «Дворником», — ответил я почему-то, хотя еще мгновение назад о том не »думал. Папа с мамой переглянулись и ничего не сказали, а бабушка, которая считалась в доме самой мудрой и справедливой, заметила, что в нашей стране все профессии достойны уважения. «Но дворник не профессия! — слабо возразила мама. — Это просто физический труд». Папа походил по комнате, заложив руки за спину, послушал, как спорят мама с бабушкой, и вынес окончательный вердикт в мою пользу: «Не будем навязывать ему своих вариантов. Пусть поработает дворником. Надеюсь, Александр, ты отнесешься к этой временной работе со всей серьезностью, чтобы нам не было за тебя стыдно?» Я заверил, что вложу в нее всю свою душу, поскольку с детства мечтал стать дворником.

Скоро я убедился, как непросто, оказывается, реализовать даже такую скромную мечту: дворников не хватало, а никто меня брать не хотел. Две недели я, как цуцик, бегал по городу, пока случайно не наткнулся на дядю Васю, который заболел радикулитом и нуждался в помощнике.

Он всю жизнь был дворником и считал, что лучшей работы нет, потому лично меня проэкзаменовал, прежде чем доверил метлу, скребок и лопату. Вот так, брякнув ни с того ни с сего, я вдруг стал дворником и теперь не должен огорчать ни папу, ни маму, ни бабушку плохой работой. Они бы этого просто не поняли, убежденные в том, что человек вообще не может плохо работать, если он сам выбрал себе профессию. Не знаю, с чего уж это они взяли, но в нашем доме принцип — превыше всего.

Таня на телефонные звонки не отвечает, и я слоняюсь по квартире, не зная, куда себя девать. Комнат у нас три. Мне досталась самая маленькая, где хозяйничает пианино — черное капризное чудовище, купленное когда-то в рассрочку. Дороже в нашей квартире ничего нет, и потому его лелеют и холят — на дню не менее двух раз оно протирается мягкой фланелевой тряпочкой. С ним у нас сложные отношения: отняв у меня счастливое детство, пианино мрачно затаилось в углу и, когда я прохожу мимо, норовит укусить за что-нибудь. Не сомневаюсь, если я потеряю осторожность, оно запросто отхватит мне пальцы своей тяжелой черной крышкой.

Ночью иногда у него внутри раздаются какие-то звуки, словно оно до сих пор переваривает мое детство. Но ему угрожает явная голодная смерть в будущем — я уже целый год не сажусь на крутящийся табурет и не касаюсь клавиш: с музыкой покончено навсегда, осенью я ухожу в армию, чтобы, как часто выражается мой папа, стать наконец-то человеком. Родители мои — эмэнэсы в НИИ, но большую часть своей жизни провели в овощехранилище и в подшефном колхозе, где освоили все сельскохозяйственные специальности. Бабушка недавно вышла на пенсию, занимается домашним хозяйством и моим воспитанием, а в промежутках смотрит фигурное катание по телеку, учится в университете культуры и читает своего любимого Писемского, которого считает выдающимся классиком, незаслуженно отнесенным ко второразрядным писателям.

Книг в нашем доме мало — на них не хватает денег. Впрочем, их не хватает ни на пластинки, ни на магнитофон, ни на цветной телевизор. На кухне у нас стоит маленькая переносная «Юность», в которой работает только первая программа: телевизор уже устали ремонтировать и мы, и мастерская.

Гости к нам приходят редко — в основном мамины сослуживцы и бабушкины подруги, такие же энтузиасты университета культуры и фигурного катания. Папа в целях экономии семейного бюджета домой никого не приглашает. Единственное исключение — Терехин, коренастый, полный мужчина, похожий на постаревшего Челентано. Он всегда ходит в черном хромовом пиджаке, говорит хриплым басом и чуть при этом покашливает. У него бежевое «Вольво» с телевизором и стереомагнитофоном в салоне. Где он работает и чем занимается, никто не знает, даже папа, которого с ним кто-то познакомил, и теперь он приезжает к нам время от времени и всегда с дорогими подарками гастрономического характера. Меня он сразу почему-то назвал шпингалетом, хотя я выше его на голову. «А почему шпингалет?» — спросил .я тут же, отложив в сторону коробку конфет, которую он мне всучил, видимо, с кем-то спутав. «Потому что шпингалет!» — отвечает он, улыбаясь маме. «А откуда у вас так много денег? — спросил я тогда. — Вы министр, да? Или подпольный миллионер?» Он вытаращил на меня круглые светлые глаза и ничего не ответил.

«Что ты себе воображаешь?» — кричал потом папа, бегая по комнате и размахивая руками. «А что такого? — возражал я. — Разве нельзя спросить, где человек работает?» «Но тон! Откуда в тебе этот прокурорский тон? И неприлично считать у незнакомого человека деньги в кармане!» «А я у него не считаю, он их сам показывает. И гордится, что их у него куры не клюют». «Ну, не тебе о том судить! — возмущался папа. — Каждый живет, как умеет». «А ты не умеешь, да?» «Почему?» — удивлялся папа. «Ты все время говоришь, что у тебя нет лишних штанов, но зато ты спишь спокойно». «Да, я сплю спокойно! — Папа высоко поднял голову и задрал подбородок. — И именно потому, что у меня нет не нужных мне штанов».

«Ну, предположим, лишние бы тебе совсем не помешали, — включилась в наш разговор мама. — И мне бы хорошее зимнее пальто тоже. И Сашке хотя бы кроличью шапку, а то ходит в какой-то вязаной шапочке... И бабушке...»

Она бы, конечно, могла перечислять так еще очень долго — нам много чего не хватает для жизни, даже неудобно, когда приходят гости, у которых и большие квартиры, и мебель, и машины, и дачи, и дубленки, и магнитофоны, и... Ну, тут я уже буду повторяться. Мы, как говорит в таких случаях папа, специализируемся на духовных потребностях, которые всегда выше материальных, хотя вряд ли кто пожелает с нами поменяться местами. Вот, к примеру, Терехин вполне обходится одними материальными, и цвет лица у него очень даже хороший. Жить по совести — это, как говорит бабушка, укладываться в зарплату, которую мы, по выражению мамы, всю почему-то проедаем, хотя на нашем столе я что-то редко вижу разные деликатесы. Да и знаю о них в основном по книге «Кулинария», которую моим родителям подарили в день свадьбы, видимо, предполагая их тягу к духовной пище. Мы все совсем не толстые от переедания, наоборот: мама носит сорок четвертый размер, я с папой — сорок восьмой, а бабушка — сорок шестой. Может, все дело в кефире, который мы пристрастились пить на ночь? «Он еще издевается!» — всплеснула мама руками, когда я высказал такое предположение. Папа хмуро оторвался от газеты и заявил: «В армию пойдет, там человеком быстро станет». А бабушка просто обиделась и демонстративно ушла в свою комнату: пить кефир на ночь — ее идея.

В общем, у нас обычная семья со средним, как пишут в газетах, достатком, исключающим какие-либо излишества в виде вышеперечисленных вещей. Они, эти вещи, очевидно, появляются в результате жуткой экономии или когда люди живут не по совести, то есть не укладываясь в зарплату. Как они это делают, я, конечно, догадываюсь, но зависти не испытываю, и с комплексами, которые в нашей семье нет-нет да и появляются, мы все боремся по-разному: мама — неустанно работая над кандидатской, папа — бегая трусцой вокруг дома, бабушка — регулярно посещая лекции в своем университете, я — работая дворником вместо дяди Васи в соседнем районе.

И спокойно донашиваю свои старые, облезлые джинсы и джемпер и плевать хочу на разных буржуйчиков, которых в последнее время развелось невероятное количество. Собственно, буржуйчики они — только внешне, если судить по наклейкам и нашлепкам, а так — обычные ребята и девчонки. Только замечаю, что и мозги у них все чаще становятся набекрень: мне иногда трудно кое-что понять, такой сложный язык они придумали для разговора друг с другом. Или эти самые буржуи, которые гонят нам свой импорт, придумали какое-то хитрое устройство в пуговицах и «молниях», отбивающее у нас интерес к собственной русской речи?

Вот, рассказывают, у японцев даже унитазы с компьютерами, что же тогда говорить о другом? А мне лично для счастья совсем немного надо: чтоб два раза в месяц ходить в парикмахерскую к Тане, изредка водить ее в дискотеку, где один билет стоит три рубля пятьдесят копеек; совсем кто-то офонарел или разучился считать деньги: ну откуда у меня или у Владьки могут быть такие суммы, если наши родители на все про все в месяц зарабатывают двести с копейками? Мы, конечно, могли бы обойтись и без фруктовых коктейлей, но кто нас, интересно, пустит туда без билета? Для того и стоит у входа низкооплачиваемый, но дорогостоящий Арсен, который случайных «зайцев» выносит из зала за шиворот одной рукой. И еще мне деньги нужны для дела, о котором во всем мире знает только Владька.

Таня — его старшая сестра, и, когда мы ссоримся, он мне рассказывает, как она переживает или сердится, но обо мне он ей ничего не говорит, потому что она даже не подозревает, что мы дружим. Это, конечно, очень сложно все устраивать, только я Владьке верю, как самому себе, хотя он и младше меня на два года. Но и я младше Тани на год, что сначала не было заметно, а когда она после восьмого класса поступила в ПТУ и, закончив его, стала работать парикмахером в салоне красоты, вдруг обнаружилось — прежде всего на мне: я как был, так и остался в своих джинсах и джемпере, Таня же стала носить красивые платья, и я рядом с ней почувствовал однажды себя — ну, как лучше сравнить? — как шавка; что ли, рядом с догом, И характер у нее изменился: она начала мной командовать, чего раньше никогда не делала. А я не люблю, когда командуют. Со мной вообще что-то странное стало происходить, даже не знаю, как назвать это состояние: хочу, например, сказать одно, а говорю другое, словно кто свой язык мне подсовывает, и я ляпаю какую-нибудь чушь, вроде химического вещества, которое ученые обнаружили у человека: оно как будто и есть то, что называется любовью, — у одного больше, у другого меньше этого вещества, а значит, никакой любви на свете и нет, одна химия, и скоро можно будет все проблемы решать в поликлинике, где сделают тебе укольчик, и готово — кого хочешь, того и полюбишь, и любить будешь столько, сколько врач назначит: месяц, год или всю жизнь...