Ноктюрн

Таня прямо взбесилась, когда я ей эту теорию подробно изложил. Обозвала меня дураком и мальчишкой, который не дорос еще ни до чего, а собирает разные пошлости неизвестно где. Вот из-за этого мы с ней и поссорились три дня назад.

Владька рассказал, что она вернулась домой очень сердитая, а потом пришел этот хмырь — студент, который за ней уже полгода ухлестывает, так она его выгнала, хотя он приглашал ее в театр и сказал, что зайдет еще завтра, когда она не будет такой сердитой. «А цветы она в хрустальную вазу поставила и к себе в комнату унесла, — добавил Владька. — И записку со стихами несколько раз перечитывала, я видел. У нас уже во всех комнатах цветы стоят, как в оранжерее. Может, конфеты лучше?»

Но тут я его перебил, чтобы он не лез не в свое дело. Владька — материалист, он еще в себе не сформировал духовных потребностей и мыслит конкретно. Я над его сознанием не успеваю работать — мы все-таки не так часто встречаемся для такого трудного дела. Один урок я ему, правда, наглядно преподал.

У нас в доме находится химчистка. Приемщицей там работает рыжая толстая женщина. Лицо у нее все в родинках, а золота еще больше, чем родинок, — на пальцах кольца, на запястье браслет, цепочка с буквой «М» на ней и в ушах серьги с бриллиантами. Вот мы как-то и поспорили с Владькой, настоящие они или искусственные. «Давай подойдем и спросим?» — предложил я. Он посмотрел на меня как на сумасшедшего и молча покрутил пальцем у виска. Но я, раз уж предложил, из воспитательных соображений решил довести дело до конца. Открыл дверь и вошел в комнату, где пахло химией и старыми вещами. К приемщице стояла очередь из двух человек — каких-то два божьих одуванчика, которым я помог поднять с пола сумку с вещами. Приемщица долго разглядывала выложенные перед ней тряпки и брезгливо, держа кончиками пальцев, унесла куда-то в глубь своей конторы, а потом вернулась и уставилась на мои пустые руки.

— Ну? — спросила она недовольно.

— Я хотел бы узнать, — вежливо сказал я, — у вас настоящие бриллианты или фальшивые? И если настоящие, сколько они стоят? И можно ли их купить на вашу зарплату?

Женщина уставилась на меня немигающим взглядом, потом поманила к себе пальцем, чтобы я наклонился, и сказала на ухо такие слова, что у меня сразу загорелись щеки и уши.

— Понял? — уточнила она, улыбаясь.

— Ага, — ответил я. — Понял.

— Ну, тогда иди, — разрешила женщина.

— И я пошел, восхищаясь великим русским языком, в котором есть такие звучные слова, мгновенно объясняющие, кто есть кто и сколько в наше время стоит любопытство. Владьке я не стал ничего передавать, потому что эти слова повторить невозможно — они сразу западают в душу и навечно к ней примерзают. Настоящие! — только и сказал, и Владька поверил, потому что видел в окно, как мы с рыжей женщиной шептались.

— Ну ты даешь! — восхитился он. — Я бы так не смог.

— Надо всегда говорить людям то, что ты думаешь, — назидательно заметил я. — Даже когда им это не нравится.

Собственно, в этом и заключался мой урок Владьке, которому еще предстояло два года учиться в школе и познавать жизнь и людей. И я не хотел, чтобы он оставался материалистом, а был, как его родная сестра Таня, чистым романтиком, верящим в алые паруса. «Алые паруса» Грина — ее любимая книга. По-моему, Таня так ею зачиталась, что тоже ждет принца, который однажды приплывет прямо к окнам дома на корабле с алыми парусами.

И когда она начинает мечтательно заглядываться вдаль где-нибудь на набережной или на пляже, меня так и подмывает съязвить что-нибудь о прекрасной Ассоль, только я помалкиваю: этого она мне не простит. Да и сам-то я мало чем от нее отличаюсь, если уж честно, — тоже мама с папой, наверное, уронили.

Будь возможность, я бы, конечно, придумал что-нибудь не хуже капитана Грэя, чтобы только увидеть глаза Тани в это мгновение. И от цветов-то они у нее целый день светятся, как — не знаю как, я ни с чем сравнивать не хочу. Не умею, да и вообще: у меня и нормальные слова теряются в самый неподходящий момент, а тут... О том, что скоро уезжать, и думать не хочется. Завтра таким далеким кажется, как будущее, а два года?! Почему люди не умеют читать мысли друг друга? Мы бы сейчас уже давно по телефону поговорили, потом я бы ее встретил у парикмахерской, и мы пошли куда-нибудь. На набережную, например. Она бы вдаль смотрела, жмурясь от ветра и солнца, а я бы — на нее. Как всегда. Ничего лучшего в жизни у меня не было, чем вот это — стоять вдвоем и молчать, и, конечно, еще чтобы я мог видеть Танино лицо.

Один писатель рассказал о человеке, который бросил вишневую косточку, из нее деревце стало вырастать. Он стоял и смотрел, как оно росло у него на глазах и сразу цвести начало. И я этому писателю верю: он правду написал. Я однажды весной ветку тополя поднял, снег с нее стряхнул — почки, как ледышки, звенели. Таня в руки ее взяла и стала дыханием отогревать. И я вдруг увидел, как вся ветка зелеными листьями покрылась. Я рот открыл и смотрю, а Таня засмеялась: «Ты чего, Сашка?» Тут все и пропало — просто ветка, с дерева в снег упавшая. А ведь точно видел, даже запах тополиный почувствовал.

И пусть кто-нибудь скажет, что я дурак набитый. Я и спорить не буду: он сам дурак, если ничего не соображает.

Салон красоты, где работает Таня, выходит широкими окнами на набережную. Днем через них ничего не разглядишь, а вечером со скамейки, которую мы подтащили с Владькой к кустам, весь салон просматривается насквозь. Танино место в углу, рядом с дверью в кабинет заведующей. Отсюда, с аллеи, она кажется маленькой и неловкой — какие-то странно замедленные движения рук, головы в белом высоком чепчике. Я подстригаюсь только у нее, но волосы, на беду, растут очень медленно, поэтому каждый раз мне приходится просить, чтобы Таня не стригла, а только-только подравнивала их ножницами и расческой.