Ноктюрн

— Генацвали, — произносит он тихо, блестя белыми зубами. — Ты не прав. Зря обидел такую красивую девушка!

Я поднимаюсь, беру бокал — и соломинка застревает у него в пиджаке.

Я стою, сжимая кулаки и готовый драться со всем миром.

В зале плывет оглушающая тишина.

Пашка, выглядывая из-за кофеварки, открывает рот...

Ребята у камина медленно выпрямляются, вырастая на глазах в длину и ширину.

Грузин вынимает из отворота пиджака соломинку, удивленно рассматривает ее, вставляет назад в бокал и улыбается печально и мудро:

— Извини, я не хотел тебя обидеть...

Потом кладет мне на плечо мощную тяжелую руку, понуждая сесть, садится рядом и, близко придвинув ко мне лицо, говорит:

— Я понял, понымаешь? Но другие нэ поймут, а тэбэ еще надо пожить лет сто, понымаешь? Нэ надо мужчине плэскать в лицо компотом, понымаешь? Выном — это оскорбление, а компотом — нэ знаю как... Потому иды и будь здоровый, ладно? Ты Арсену друг, и я Арсену друг, а дэвушек много, понымаешь? Я думал, ты, брат, понымаешь?

Он так часто произносил это слово «понымаешь?», что я и в самом деле понял.

— Извини, — говорю я. — Сорвалось.

— Нычего, нычего! — хлопает он меня по плечу и, обращаясь к своим друзьям, которые угрюмо каменеют рядом, подтверждает: — Он все понял. Пусть живет сто лет!

— Пусть живет! — соглашается кто-то за моей спиной.

И я ухожу из дискотеки жить сто лет, как мне разрешили эти ребята, а они в долгожительстве, известно, кое-что смыслят.

Уже полчаса как я вернулся домой, а руки все еще дрожат от усталости и ноги ноют. Мне пришлось сегодня поработать: ветер разнес по всему двору мусор, который вчера вечером должны были вывезти вместе с контейнерами из мусоросборника и, конечно, вывезли. Четыре огромных шестнадцатиэтажных дома накапливают за день столько отходов, что если вовремя не вывезти, то прямо напротив входных дверей вырастает целая гора. Защитную сетку поставить забыли, поэтому ветер делает здесь, что хочет. Не знаю, как справлялся со всем этим дядя Вася, а мне приходится туго. Жильцы, особенно первых этажей, ругаются, хотя я только и делаю, что собираю, подметаю, укладываю — к обеду поясница не разгибается. Когда сегодня пришел и увидел, что во дворе делается, от злости чуть не заплакал. Наверное, если бы эти деятели приехали, я бы драться полез: сколько же можно уговаривать? Будто они не на государственной машине за мусором приезжают, а на своей.

Но все равно ни черта они от меня не получат, я не миллионер какой, чтобы рублевками разбрасываться!

Часа два потратил, чтобы все подобрать и навести кое-какой порядок. Потом занялся упаковочными коробками, в которых импортную мебель привозят: картон у них плотный, как фанера, и уборщицы подъездов просят, чтобы я им отдавал — пол накрывать у лифтов, где люди больше всего грязи натаскивают. Вот в одной из коробок и попалась мне эта дощечка. Кто-то, видимо, не заметил ее и выбросил, сейчас, наверное, в затылке чешет.

Я сначала, конечно, у старушек, что с утра до вечера на скамейке сидят, спросил, но они только и видели, как мебель выгружали, а на какой этаж подняли, точно не знали. То ли на восьмой, то ли на пятнадцатый.