Чужак

«Чужак», – произнес я мысленно. «Чужак», – сказал я еле слышно, шепотом, чтобы и сказать и не сказать одновременно.

– Чужак красную рубашку надел, – сообщил класс учительнице географии.

– Война кончится – все такие наденете, – сказала учительница.

На перемене я и Мадат подрались. Это, конечно, была не настоящая драка, и в то же время это была драка, потому что Мадат сидел на мне верхом и совал мне в рот грязный снежок. Крепко сжав губы, я вертел головой, а он от этого распалялся и хотел во что бы то ни стало засунуть мне в рот этот грязный снежок. Ему недостаточно было того, что он сидел на мне верхом, это не было для него полной победой, и поэтому он все делал, чтобы запихать свой грязный снежок в мой рот, и приходил в ярость от того, что это ему не удается.

А потом пришла преподавательница военного дела.

Мы все выстроились в ряд, повернули головы налево и замерли под ее взглядом. Мы стояли так, вытянувшись в струнку, и с наших лиц медленно сходило оживление перемены, в нас затихали смех и шутка. Вот так затихли, стерлись все голоса и звуки, все улыбки и переглядки, и во дворе осталась стоять очень серьезная и немножечко напуганная шеренга бледных ребят. Брат этой преподавательницы погиб на фронте, и все мы от этого чувствовали себя немножко виноватыми перед ней. Вместе с уважением к ней мы испытывали некоторое чувство страха. Потому что, когда она смотрела на нас, каждый раз, когда она взглядывала на нас, нам казалось, что это мы убили ее брата. От недели к неделе, от урока к уроку и даже в течение одного дня, в течение одного часа, от математики к военному делу строгое выражение на ее лице делалось еще строже, затвердевало, и мы понимали, каким прекрасным, каким самым лучшим на свете был для нее ее брат, какая большая любовь связывала их и как велико ее горе теперь.

Я сглотнул слюну и подумал, что как хорошо было бы, если 6 вместо моей неграмотной матери моей матерью была она, я бы тогда не боялся математики и военного дела тоже не боялся.

– Что ты сказал? – прошептала она.

Я только слюну сглотнул и только подумал, что...

– Ничего, – еле выдохнул я, подтянулся, стал смирно и пожалел, что минуту назад хотел, чтобы она была моей матерью.

Девочки вышли из шеренги, и это означало, что она прошептала что-то или же только взглянула на них, но взглянула так, что девочки поняли, что им приказано выйти из шеренги. В этом грязном промежутке между зимой и весной девочки напялили на себя всякие красные, оранжевые, зеленые платья, девочки наши сбились в веселую кучку и смотрели на нашу коричневую шеренгу немножечко с презрением, немножечко с любовью. До сих пор помню я этот общий взгляд этих пестрых глаз. Общий – потому что, когда девочки сбиваются в кучу и смотрят на тебя одновременно, то взгляд их делается удивительным, это уже не взгляд а какой-то аромат, аромат звезд, или аромат ромашки, или еще какого-нибудь цветка, потому что взгляд этот чист, и девочки смотрят на тебя немножечко с презрением и немножечко с любовью.

Она свела брови, и наша шеренга мальчиков подтянулась.

Она медленно подняла лицо и прошлась по нашей шеренге своим серьезным взглядом своих зеленых глаз. И шеренга поняла. Шеренга секунду молчала, потом послышался сухой, как будто камнем по камню ударили, сухой-сухой голос:

– Первый!

– Второй! – метнул я свой номер тому, кто был слева от меня.

– Одиннадцатый!

– Двенадцатый! Все? Нет.

– Трина... – послышался несмелый голос Чужака. В глазах девочек мелькнуло что-то вроде улыбки, а учительница снова прошлась своим зеленым строгим взглядом от одного конца шеренги до другого. Стояла глубокая тишина. Я слышал удары своего сердца и даже слышал, что думает сейчас номер 1-й про номер 13-й. Мне казалось, что удары моего сердца – это удары сердца номера 1-го, и про номер 13-й он думает то же самое, что думаю про него я.

– Ура-э-а!.. – зазвенело далеко на Остром холме, и по всей Большой долине прокатилось эхо восьмиклассников: – А-а-а!

Они проходили командирское искусство. Их ружья издали казались нам настоящими, их голоса сливались в один мощный гул. Самих восьмиклассников не было видно, мы видели только заснеженный холм, слышали их голоса, сливающиеся в один общий гул, и догадывались, что они растеклись по всей Большой долине и атакуют холм Подснежников. Но холм Подснежников молчал. От напряжения на моих глазах выступили слезы. Но холм Подснежников был невозмутимо белый, и ничего там не двигалось, и мы все терялись в догадках: «Неужели неприятель в белом?» И вглядывались, вглядывались в холм изо всех сил. А «неприятель», оказывается, подошел с тыла, с того же самого Острого холма и молча и быстро приближался к ним. Восьмиклассники кричали свое «ура», их героический клич забивал им уши, и они не знали, что это за грустное и глупое у них сейчас «ура».