Семнадцатилетний комиссар

— А Мария Николаевна? — спросил Зайченко. — Никитина?..

— Она здесь, — сказал Владимир Павлович, — совсем больная женщина. Одна живет. Три сына по городам разлетелись.

— Сколько ей лет?

— Не могу точно сказать. За шестьдесят наверняка. Странная какая-то старуха: нелюдимая, молчаливая. — Тут директор школы вскочил, засуетился. — Что-то я вас все разговорами да разговорами. Вы ведь с дороги. Пойдемте ко мне? Перекусим.

— Нет, спасибо, — сказал Олег Константинович. — Я на станции позавтракал. — Его почему-то раздражал директор школы. — Вы меня к этой Марии Николаевне проводите?

— Разумеется. — Владимир Павлович вроде бы обиделся.

Они вышли на улицу. Был уже день, солнце било в глаза. Олег Константинович вдохнул запах весенней степи, увидел за околицей села линию невысоких холмов, за которую уходило синее-синее небо, и сердце забилось чаще, он сказал возбужденно:

— Хорошо тут у вас!

Директор школы посмотрел на него с удивлением.

Они прошли боковой узкой улицей, на которой после весенних дождей кое-где не просохли еще лужи, и в них отражалось небо. Улица постепенно спускалась вниз, к балке, которая виднелась впереди зеленым кружевным редколесьем, покрывшим склон. Молчали.

— Вот здесь она живет, — сказал, наконец, Владимир Павлович.

Дом был почти в конце улицы — всего несколько дворов оставалось до балки. Не дом — ветхая изба: сруб осел, покосился набок, одно окно было наглухо забито ставнями, на крыше во многих местах прогнила деревянная дранка. На стук никто не откликнулся, и, пройдя через сени, они оказались в комнате.

— Мария Николаевна, — негромко позвал Владимир Павлович. Стало слышно, как в тишине тикают ходики. — Нету, — сказал он огорченно. — Может, в огороде. Сейчас посмотрю. — Он вышел.

Олег Константинович сел на лавку у стены, стал разглядывать комнату. Темные стены были голы, только в правом углу — икона, такая старая, что еле-еле просматривался суровый лик с неясным ободком нимба. Перед иконой теплилась лампадка. И еще ходики у двери. Они четко, сурово как-то, отсчитывали секунды.

Скульптору Зайченко стало не по себе, непонятный страх (или тревога? или беспокойство?) шевельнулся в душе. Захотелось поскорее выйти, не слышать тиканья часов в тишине.

В сенях послышалось движение, скрипнула дверь. Сначала вошел Владимир Павлович и за ним старая женщина, очень сухая, высокая, на ней болтался заношенный ватник, шерстяной платок был повязан низко на ло'б, из-под него выбились седые волосы. Зайченко встретил настороженный, неприветливый взгляд, отметил про себя, что черты этого темного лица выразительны, неповторимы — все резко, угловато, а жесткая складка рта выдает тяжелый, может быть, властный характер.

— Вот, Мария Николаевна, — суетливо и с непонятным раздражением заговорил директор школы. — Вам председатель сельсовета разъяснил: надо товарищу все рассказать подробно, что помните о своем брате, о его гибели. — Старуха резко вскинула голову, и Владимир Павлович слегка смутился под ее взглядом. «И глаза у нее молодые, — подумал Зайченко. — Не замутненные временем...» — Он будет делать памятник на могиле вашего брата. Вы же заинтересованное лицо. Может, потом пенсию прибавят.

— Легко всем приказывать, — сказала Мария Николаевна, и было видно, что слова директора школы о пенсии ее совсем не задели. — Не помню, считайте, ничего. Когда было-то! Быльем поросло... — Она говорила тихо, и все-таки в голосе слышалось волнение. Сухие пальцы перебирали складки платья. — Ну, привели они его...

— Кто они? — перебил Олег Константинович.

— Кто?.. Казаки... — Скульптор заметил, как вздрогнули ее плечи. — Да как привели? Приволокли. Не мог он идти, плечо было прострелено. Бросили вот здесь, у печи.