Бабушка мигнула мне с любовью, все с той же безоговорочной любовью, и мне стало страшно неловко из-за того, что как бы за спиной у деда я сделал ему замечание, непозволительное для моего возраста и совершенно не заслуженное дедушкой.

С тех пор, будто крепко обидевшись или крепко выучив урок пацана, дед ни разу не произнес своего теплого приветствия. А у меня, взрослого, недостало толку и душевного тепла — прижаться к нему однажды, обнять и сказать на ухо:

— Дедушка! Говори, как раньше!

Летит время, давно уже я вступил в пору, когда тоскуешь о вчерашнем дне, полной мерой сознавая его невозвратимость, с недоумением вспоминаешь целую эпоху, когда ты погонял часы и годы, стремясь к целям хоть и важным, но уже достигнутым, а значит, потерянным, и, перебирая утраченное, вспоминая пропущенное — теплое слово, забытое внимание, ласковый поцелуй — среди глухой ночи или, напротив, в многолюдье, на шумном заседании, когда ты вдруг ощущаешь себя одиноким, точно в лесу, когда исчезает, тает шум, и взгляд твой утопает в тумане воспоминаний, в глаза натекают слезы, и ты слышишь:

— Здравствуй-здравствуешь!

Куда бы ни мотался я по белу свету, чего бы ни видал, нет, ни за что я не найду больше тебя, дедушка, и твоих ласковых, добрых слов. Никто, никогда не скажет мне, встретив у порога:

— Здравствуй-здравствуешь!

Его смерть ошеломила меня. Может быть, потому, что это была первая смерть, увиденная собственными глазами. Он встал утром, дело было зимой, стал надевать валенки и вдруг молча повалился, захрипел. Бабушка позвала соседей, его уложили в постель, и мама позвонила в Москву, это был инсульт. Когда я увидел его, едва узнал. Дед осунулся и похудел, щеки его провалились и обросли седой щетиной.

Эта щетина пугала меня. Все дни, пока он воевал со смертью, лежа высоко на подушках и громко, с трудом, дыша, щетина неутомимо, яростно отрастала. Словно все старания дедушки отвергались его телом, пропадали впустую, и лишь одна борода подчинялась ему, одна борода. Он лежал, закрыв глаза, закинув подбородок, и с каждым днем белая изморозь щетины делала лицо его все светлее. Будто его осеняла неведомая нам ясность.

Потом дыхание сделалось судорожным, точно ему не хватало воздуха. Дедушка задышал рывками и все реже. И вдруг я не услышал больше хриплого вздоха. Стало тихо. Сначала заплакала мама, потом бабушка.

Странное дело, я встречал его!

Дед умер, его не стало, это было реальностью, но вдруг в московской толпе я видел его суконное пальтецо, коричневую кепку, знакомый седой затылок, я прибавлял шагу, догонял и понимал, что это совсем другой человек, другой старик, вот только спина и затылок совершенно дедовы.

Или вдруг я видел его на эскалаторе метро. Он стоял вполоборота, задумавшийся, меня охватывал жар, но человек оборачивался — похожим оказывался только профиль.

Потом я узнавал дедову руку — одну только руку или его любимые сапоги с галошами — совсем на другом человеке.

Постепенно, со временем, это прошло, оставив во мне новую привычку — присматриваться к старикам. Я вглядывался в них с пристрастием и любовью. Теперь только изредка увижу я на незнакомом лице знакомую седую бровь или седые, такие похожие усики.

Время делает свое дело.

А может, я вглядываюсь в свое будущее, если оно, конечно, настанет?

Нет, это будущее не страшит; оно вызывает теплую грусть, словно время приближает меня к очень близкой, все понявшей, а оттого спокойной родне.

Где-то в этом будущем мой дед...

Он был партийный, проводы устроили в клубе овчинно-шубного завода и хоронили в гробу, обитом кумачом.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• …
• 24
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.