Меня поразило, как много пришло работниц, как искренне плакали они, обступив красный гроб.

— Все его ученицы, — сказал мне секретарь парткома. — Петрович, почитай, ползавода выучил.

Этого секретаря, я решительно не помню, время стерло из моего сознания его лицо, великодушно оставив лишь ощущение безграничного доброжелательства. Поначалу я решил, что это просто дань обстановке, но потом пришел к точному выводу: на меня распространялось отношение к деду. И не только этого человека. Когда мы взялись за гроб, чтобы вынести его из клуба, меня охватил озноб: я такого прежде не видел, не знал — нам кинулись помогать все эти женщины. И в этом порыве была какая-то своя правда, свой долг.

Гроб выплыл на мартовский морозец, солнце голубило дыхание человеческой толпы, автобус медленно тронулся от клуба, точно отодвигаясь от последней дедовой пристани.

И я вспомнил, как однажды, впопыхах, а вовсе не чинно, готовясь к торжеству с подходцем, заготовками, заранее, как делала она всегда, когда ждала гостей, бабушка пригласила нас к себе. Должен был приехать издалека важный человек, чтобы дать деду индивидуальный заказ; он уже был у них, когда мы пришли, — поразительно мягкий, интеллигентный полковник, военпред, хотя шубно-овчинный завод, где работал дедушка, был самым что ни на есть мирнехоньким старинным заводишком.

Ан нет, полковник без устали повторял, как Иван Петрович выручил его заказ, в Казани, например, не смогли, а вот он, мой дедушка, сумел что-то такое сделать и как-то так необыкновенно, и оба они довольно поглядывали друг на дружку, и дед был возбужденно розовощек, и за столом, где всегда строго соблюдалось, кто где сидит, он занял не свой стул.

Закуска была, хорошо это помню, обыкновенно магазинская, без бабушкиного сказочного пирога, который ставила она по праздникам с ранехонька утра, пекла в русской печи на общей кухне, которую ведь еще и стопить надо не абы как, а умеючи, с мастерством и виртуозностью — рыбный пирог, да еще в бабушкином исполнении, терпеть не мог жара неровного, когда верх пригорает и портит хозяйке всю ее жизнь.

Бабушкин пирог был непревзойденным искусством, увы, ушедшим вместе с нею, и хоть вроде передала она секрет рыбного пирога с красной рыбой своей дочери, моей маме, но так, как выходило у бабушки, уже ни у кого не выходит, какие бы объяснения ни выдвигались: мол, все дело в печи, в жару — нет, не выходит.

Бабушка рыбку собирала заранее, берегла ее по многу месяцев кряду в крепком, видать, засоле, перед праздником, к Октябрьским или Первомаю, начинала вымачивать, заводила с вечера тесто, а в день торжества вставала ни свет ни заря, распаляла печь, прогревала ее бока, ублажала черную пасть, добивалась ее расположения и уж потом только, по одной ей ведомым приметам в какой-то приспевший миг ставила свой заповеданный противень.

Ах, какая была верхняя корочка у бабушкиного рыбного пирога! Даже, казалось, весь сыр-бор только из-за этой верхней корочки! В нее, эту корочку, да не местами, а по всему противню все хозяйкино мастерство и вся загадка вложена — во рту тает, а вкус не подлежит описанию: рыбным духом только опалена, какая-то нежнейшая горчинка, и вся масляная до такой степени, что походит уже скорее на что-то сверх-кондитерское, чем на гастрономию высшего порядка, — и нет, слов все же недостает!

А рыба! Она упарилась до поту в тестяной шубе, разбухла в объеме, пропитала духом и плотью окружающий ее рис, но все же имеет некую сухость и вес, ощущение серьезной и плотной еды, а не так, баловства какого-то.

Хотя верхняя корочка, несомненно, высшее в пироге, нижняя корочка тоже не последний пустяк. Она пышна, не подгорела и в то же время достаточно тверда, чтобы не пропустить ни сок, ни дух благословенной красной рыбы — горбуши ли, кеты или еще чего в том же высоком роде.

Но в тот раз пирога не было, значит, военный гость нагрянул нечаянно, без упреждения, однако был он чем-то по-особенному приятственен деду, какая-то была меж ними своя военная тайна, но дед славился неразговорчивостью, и мы разошлись ни с чем — военный да военный, вот вам и все.

И только в шестьдесят первом, после полета Гагарина, дедушка признался. В Первомай, уже под пирог, приняв рюмочку, он в минуту, когда гость еще молчалив и голоден, а оттого удобней всего говорить без помех, сказал чрезвычайно немногословно:

— Помните, полковник-то приходил. Ну так вот. Шил я им. Шил.

И надо было еще помозговать и позадавать дополнительные вопросы, чтобы понять: дед шил специальные утепленные костюмы для космонавтов.

Может, тренировочные, а, может, полетные для самого Гагарина — этого он уж не знал.

Знал, что для них.

И еще одна извинительная как бы подробность. За столом сидела только наша семья. Если бы был хоть один посторонний, дед никогда бы не решился на такое признание.

И вот он лежит здесь, он первый, но вначале я иду. к бабушке. Она пережила деда на четыре года.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• …
• 24
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.