Шикалов повесил кота.

Дело обычное: веревка, петля и три минуты молчания, пока Степа отходил в мир иной, где за ворованного цыпленка ничего не будет потому, что воздалось в этом.

— Извини, братишка, я предупреждал, — сказал Шикалов скорее для собственного успокоения.

С кошачьим племенем у него складывались неважнецкие отношения. Свои царапали, чужие шипели и прятались, тянули харчи, а однажды притопил новорожденных, закопал на огороде, а поутру двое слепеньких выбрались — Шикалова мороз по коже царапнул, — что ж, «...расстреливать два раза уставы не велят». Кошечка вскоре окочурилась, а Степка выжил, вырос...

Добрый был котяра, тигровой масти, меланхолик и лизун. Да вот не судьба: мыши бегали быстрее соседских цыплят. Степка был любимцем жены Шикалова, и пакостное настроение хозяина происходило как раз из-за отсутствия жены.

Уехала Галина свет Сергеевна на курорт, все сроки отпуска минули, а она в Светлых Лужках так и не объявилась. Ни письма, ни телеграммы... Злому Шикалову мерещились отпускники с тугими кошельками, бородатые интеллигенты и короткостриженые каратисты, из-за таких бабы и рвутся к Черному морю; да если б баба: согрешит аккуратно, еще и подарков привезет, а эта — девчонка сопливая, право слово, год в завмагах проходила и нос задрала, туда же, урвала в ОРСе путевку на курорт почечников... Знаем эти почки-селезенки.

Шикалов похлебал варева, которое уже изрядно притомило, готовил сам: капуста, фасоль, картошка, свинина треклятая — борщ не борщ, другого варить не умел; тоска звериная, в пору самому в петлю; бросил ложку, пошел к плите за чаем, зацепил заварник — бац, вдребезги — Шикалов взвыл. И на Степана не свалить — под ногами не вертится.

— Батюшки вы мои, батюшки! — заплакал он натурально, плюхаясь на стул у окна. — Да что это за наказанье мне!..

За окном не радовало: дикое пекло спалило огород начисто, даже картофельная ботва не выжила, второй месяц пекло, огурцы поливал утром и вечером, а все одно — не выживут; ведро в колодце по дну елозит, речка за огородами вся в гальку ушла, на свинарник водовозка приезжает, за десять километров воду берут — такого пекла старики не помнят.

Посопливился Шикалов, почмыхал носом, промокнул глаза рукавом и, горестно вздохнув, взялся за тряпку. Протертое место засветилось охряным пятачком среди затоптанных половиц: грязища сплошь — это верно, хоть на улицу с хаты ноги вытирай. Сам не мыл — все поджидал телеграммы о возвращении. Не дождался.

Шикалов никак не мог со своим паскудным настроением выбраться наружу; Надо бы свинарник почистить, изрядно скопилось дерьма, но в середине дня сунуться туда — сущий ад. Свиньям жар не жар, а жрать подавай, вон как надрываются... Остатки хлёбова слил в кошачью миску, покрутился с ней туда-сюда и снова сел, поставив ее перед собой на стол. Горячка улеглась, и стало остро жаль Степана: ну, задавил цыпленка, животина ведь, а он-то — цап его и в петлю. Хотел первым делом пойти из петли вынуть, схоронить по-божески, а ноги не идут. И кто там говорит, что преступника тянет на место злодейства...

«У, проклятая баба! — хватил он кулаком по столу и угодил по Степановой миске. Хлёбово, естественно, на физиономию перебралось, глаза залепило. — Ну, вернешься ты!» — Утерся тем, что под руку попало, бросил все как есть и пошел, прочь к соседу Юматину зализывать раны бытия.

Сам Шикалов дальше райцентра не выезжал. В армии не служил из-за какого-то хитрого смещения позвоночника. Дефект, правда, не помешал выучиться на лесничего, и Шикалов пятый год коротал уже время лесником в Светлых Лужках. Предлагали в райцентр перебраться, в контору лесничества, отказался: телевизор с антенным усилителем берет обе программы, а в магазине товар не хуже, чем в городе, и как бы не лучше. А когда повесили на него подсобное хозяйство в виде свинарника, жизнь и вовсе весело зашуршала шустрыми дензнаками: кому поросенка спроворит втихую, кому мяска, кому сбой...

Лесхозовское начальство в лице директора Михаила Степановича Дименка претензий к Шикалову не имело. Само паслось на свинарнике — «Живи сам, дай жить другому» — лозунг Михаила Степановича, — поэтому под его началом жили все дружно: на работе не запаривались, на заработки не обижались.

Мир и благодать в человеках настали в Светлых Лужках в год основания свинарника. Раньше ругань между лесниками и лесорубами стояла до небес за погубленный молодняк, за нарушение границ отведенных лесосек, за рубку недоспелого леса. Леспромхоз побаивался лесхоза, а теперь же смотрел на него, как мышь на жирного, ленивого кота: лесхозу спустили план на заготовку леса для всяких ширпотребовских нужд. И чего там только не было! Заготовка веников, бочковая клепка, ульетара, оконные рамы и даже гробовой набор из дуба и попроще — из пихты. Внушительный ассортимент и нужный, конечно. Вот только на Доске показателей у конторы лесхоза среди всех прочих поделочных мероприятий потерялась основная прежде графа — отвод лесосек главного пользования. Случалось, порубочные билеты леспромхоз выписывал сам себе, сам и границы участка размечал. И без ругани. Ужились два козла в одном огороде. Была и причина: лесхоз, кроме ширпотреба, готовил лес на экспорт. И как тут хулить леспромхоз, если он технику и людей дает, древесину вывозит? В лесничестве ни того, ни другого отродясь не водилось.

Шикалов по недомыслию своему поинтересовался как-то у шефа: кто придумал эту ахинею, тайга ведь без хозяина осталась? «Политическая безграмотность! — решительно осадил его Дименок. — Лесхоз готовит лес на экспорт, мы развиваем прибрежную торговлю. Вот это откуда? — выставил он перед Шикаловым на каблук ногу в виниловой туфле. — То-то...»

Вопрос, конечно, согласован в верхах, думал Шикалов, и не мое это свинячье дело. В свинари он переквалифицировался безболезненно.

В двадцать три года Шикалов познал вкус жизни и решил жениться. Дефект его неприметен, все конечности с хорошим мускульным усилием; посмотрит Шикалов в зеркало — хар-р-рош: нос с горбинкой, морда цыганистая, отважная, брови срослись в линию, вождистские брови, мохнатые, у кого-то из битлов видел Шикалов на картинке такие. В пору о битлах вспомнили, реабилитировали, пластинки появились, кассеты, по телевизору их нахваливали, и Шикалов, управляясь в свинарнике, с энтузиазмом орал: «We all live in the yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine». И бульки пускал, и переговоры с центральным постом имитировал, и черенок совковой лопаты рукоятями перископа держал — и ас подводных засад, и жених на выданье.

Так и поступил: по осени, заработав прилично на сдаче женьшеня, кедровых орехов и прочих таежных злаков, приоделся и махнул в райцентр на танцплощадку за невестой. Джинсы там, курточки «чори» — пусть в них шпана красуется, а он хозяин: Шикалов явился на танцплощадку в шляпе, японской тетроновой тройке и галстуке, который по-японски назывался «шире хари». Сразу невесту и присмотрел. Хорошенькая, светленькая, росточек-кнопочка и кругленькая, где надо. Шикалов над ней как брови крылом орлиным расправил, так и не отпустил добычи.

«Кутя моя», — говорил Шикалов, расписывая жизнь и довольствие в Светлых Лужках при ферме. Годков через пять деньжат накует, а там хоть на штурм белокаменной можно. С деньгами все возможно. За два года скопилось хорошо. На сберкнижку Шикалов деньги не клал. Нечего народ смущать, зависть культивировать, да и жене тайничка не показывал. Шепотнет только в ушко, словно о беременности: «Вот и третью тысчонку зачали», — тихо радуется целый день и в свинарнике, уходя под перископ, крушит дерьмецо с утроенным рвением.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• …
• 11
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.