Сергеевна решилась на крайнее средство – последовала советам знающих старушек. Нагрела бочку воды, положила на ведро воды столовую ложку горчицы, завернула мальчонку в простыню:

– Как глазенки-то у него начнут закатываться, так сразу и вынимаю. А на третий-то раз простынь стала колом, так я с печки марлевую занавеску сняла...

Роль матери в формировании характера – потом и мировоззрения – будущего писателя, актера и режиссера величайшая. Это ведь только на первый взгляд, что вся ее материнская педагогика сводилась к тому, чтобы накормить, одеть, обуть, уберечь от болезней, выходить, если заболел. Седьмая в огромной, насчитывающей двенадцать детей семье крестьянина Сергея Федоровича Попова, она сызмальства была приучена к труду как основе жизни, переняла высокие нравственные качества русского народа, доброту его, совестливость, «нутряное» чутье на правду и ложь. И все это, в свою очередь, передавала детям. Отнюдь не случайны и при всей внешней веселости очень показательны такие вот строки из письма Шукшина, отправленного матери – вскоре после поступления во ВГИК:

«Недавно у нас на курсе был опрос: кто у кого родители, т. е. профессия, образование родителей студентов. У всех почти писатели, артисты, ответственные работники и т. п. Доходит очередь до меня. Спрашивают, кто из родителей есть? Отвечаю: мать.

– Образование у нее, какое?

– Два класса, – отвечаю. – Но понимает она у меня не менее министра...»

Мария Сергеевна обладает от природы прекрасной памятью. Она помнит не только то, что происходило сравнительно недавно, но и то, что было в самом раннем ее детстве:

– Что ребенком делала, все помню. Где с подружками из бочки делали, как играли. Еще помню, стоял в Верх-Талице Колчак. А у нас были красные. Сидим мы как-то все на полатях, а внизу красный командир оружие разбирает и рассказывает, как сейчас помню все до словечка: «Перво-наперво ствол со ствольной коробкой, с отражателем и пусковыми механизмами...» А стихи, что когда-то на елке читала, сейчас я их внучкам рассказываю...

Не знаю, как насчет сказок, а вот такого рода истории, а также различные сросткинские и окрестных деревень бывальщины и «случаи» слушал Вася Шукшин в своем детстве часто. Впрочем, и сказки, наверное, были; без песен какой долгий зимний вечер обходился? Мать, справляя домашнюю работу, запевала, как бы про себя сестрица Таля, как ласково звали они Наташу, подтягивала, ну, и Василий не удерживался. А где песня, там и сказка. А еще мастерица была (и есть) Мария Сергеевна сны рассказывать. Настолько хорошо, «в лицах» она их представляла, что Василий Макарович много лет спустя записал иные из них и опубликовал в цикле «Внезапные рассказы» новеллу – хотя какую новеллу, жанр тут установить дело немыслимое – «Сны матери». Прочитайте внимательно эти «Сны». Не покажется ли вам, что начиная отсюда, исподволь складывалось своеобразие творческого метода Шукшина, его стиля?.. Бывальщины же и «случаи», как материны, так и поведанные другими жителями села Сростки, войдут затем, где прямо, где опосредствованно в его книги и фильмы.

Мать рассказывала много, но и слушательница она была отменная и благодарная.

Зима 1942 года выдалась суровая, дальше некуда. В школе ребята занимались в холодных классах, сидели в верхней одежде, писали на газетах. В перемены выбегали на Чуйский тракт – по нему шли из Монголии на Бийск караваны верблюдов. Погонщики давали подросткам клочки шерсти. Из нее потом вязали носки и перчатки и отправляли в школьных посылках на фронт.

Так вот, в такое-то лихое время и вспыхнула в подростке Шукшине особенно неуемная страсть к чтению. Читать он всегда любил, еще до школы научился, а тут прямо-таки ничего больше и не надо. Проглатывал без разбора все подряд, что только в библиотеке доставал. Библиотекарша в таком «сверхскоростном» чтении усомнилась и книги сразу обменивать перестала, а продлевала их еще и еще раз. Тогда «...я Наловчился, – пишет Шукшин в рассказе «Гоголь и Райка» из того же биографического цикла «Из детских лет Ивана Попова», – воровать книги из школьного книжного шкафа... Приоткроешь створки – щель достаточная, чтоб пролезла рука: выбирай любую! Грех говорить, я это делал с восторгом...»

Но и эта лавочка вскоре отошла: пропажу обнаружили, замок сменили. К тому же мать начала самым активным образом бороться с этой книгоманией. Вначале ее радовало, что сын так много читает, но тут выяснилось, что хорошей учебе это никак не способствует, к тому же нашлась «умная соседка», которая ей поведала, что бывает – зачитываются. Из библиотеки его выписали, друзьям строго-настрого наказали книг для него не брать. А заметила после этого Мария Сергеевна у сына на столе опять литературу – книги изорвала, а самому ему устроила примерную взбучку. Конечно, это его не остановило: вкладывал книжку в обложку задачника и читал... Но ведь нельзя же без конца сидеть над задачником! К тому же опять у него «накладка» вышла. «Керосину нальет, в картошку потихоньку фитилечек вставит, – рассказывает Мария Сергеевна, – под одеялом закроется, чтоб не видно, и читает по ночам. Ведь одеяло прожег!»

«На мое счастье, – писал потом Шукшин, – об этой возне с книгами узнала одна молодая учительница из эвакуированных ленинградцев (к стыду своему, забыл теперь ее имя). Она пришла к нам домой. (Наши женщины, все жители села очень уважали ленинградцев.) Ленинградская учительница узнала, как я читаю, и разъяснила, что это действительно вредно. А главное, совершенно без всякой пользы: я почти ничего не помнил из прочитанной уймы книг, а значит, зря угробил время и отстал в школе. Но она убедила маму, что читать надо, но с толком. Сказала, что она нам поможет: составит список, я по этому списку буду брать книги в библиотеке. (Читал я действительно черт знает что, вплоть до трудов академика Лысенко – это из ворованных. Обожал всякие брошюры: нравилось, что они такие тоненькие, опрятные; отчесал за один присест – и в сторону.)

С тех пор стал я читать хорошие книжки. Реже, правда. Но всегда это был истинный праздник. А тут еще мама, а вслед за ней Таля тоже проявили интерес к книгам. Мы залезали вечером на обширную печь и брали туда с собой лампу. И я начинал... Господи, какое это наслаждение! Точно я прожил большую-большую жизнь, как старик, и сел рассказывать разные истории моим родным. Точно не книгу я держу поближе к лампе, а сам все это знаю...»

И, правда, ведь – это был праздник, счастье, радость! «Может, оттого, что в трудную пору нашей жизни радость – пусть малая, редкая – переживается острее, чище. Это были праздники, которые я берегу – они сами сберегаются – всю жизнь. Лучшего пока не было...»

Наталья Макаровна, сестра Шукшина (теперь ее фамилия Зиновьева), назвала мне имя той ленинградской учительницы – Анна Павловна [исаревская (или Писаревская, как утверждает бывший сросткинский киномеханик А. Куксин, проживающий ныне в Гудермесе). Этой широко образованной, интеллигентной женщине было в ту пору около сорока лет. У нее было двое детей. Наталья Макаровна запомнила имя дочери – Лариса. По окончании Великой Отечественной войны Анна Павловна возвратилась в Ленинград. Все мои поиски этой женщины, сыгравшей столь большую роль в жизни Шукшина, или ее детей были безуспешны. А как бы надо нам узнать о ней побольше! Ведь она и сочинения Василия Макаровича читала и, по рассказам Марии Сергеевны, советовала ему попробовать свои силы на литературной стезе. Да и про этот первый список литературы неплохо бы узнать. Пока же мы знаем, что в нем были произведения русской, зарубежной и советской классики. Но какие именно, вот в чем вопрос. Ведь знаем мы, например, из того же рассказа Шукшина «Гоголь и Райка», что далеко не все из Николая Васильевича Гоголя рекомендовала она читать подростку Шукшину. Что рекомендовала, то отмечала в содержании галочками. Знаем и то, что он нарушал иногда ее волю, скажем, неположенного ему тогда «Вия» прочитал-таки да еще нагнал ужаса на мать и на сестру...

И еще одно имя назвала Наталья Макаровна – Георгий Михайлович Володин. В это время Сростки были районным центром. Третий секретарь райкома партии Володин квартировал у Шукшиных (в доме деда). Он внимательно следил за книжными занятиями Василия, одобрял их и отчасти направлял, беседовал с парнем о прочитанном. Он же приносил дефицитное тогда горючее для освещения, – убедил Марию Сергеевну, что оно ничего ему не стоит. Не керосин, правда, приносил, а*кар6олку. Но свет, пусть тусклый и трескучий, в кромешные зимние вечера в доме был...

Сидя за книгами, Василий забывал обо всем, мог даже не выйти на улицу, когда звали друзья-товарищи. «Он врос тогда в книги» – как точно заметила Наталья Макаровна. Но этаким букой Шукшин никогда не был, и книжным, романтичным юношей тоже так и не стал, да и не мог стать: главной школой для него была и осталась навсегда живая жизнь...

В статье 1968 года «Монолог на лестнице», размышляя в числе прочих вопросов о сельских клубах, об «организованном» веселье, Шукшин привел такую картину из своей молодости: «В войну нам было по двенадцать – шестнадцать лет. Никакого клуба у нас не было. А многие уже работали. Как ни трудна жизнь, а через шестнадцать лет не переступишь. Собирались на вечеринки. С девушками. Была бала-

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.