Зачем мы так долго говорим об этом, зачем спорим? А все дело в том, что Василию Шукшину всегда была дорога и крупица, прибавленная к «колыбельной» истории его родины. Он любил слушать рассказы стариков односельчан (а они слышали их от своих дедов) о том, как шли в давние времена на эту, как говорят старики из раннего шукшинского рассказа «Демагоги», «жирную землю» униженные и оскорбленные со всех концов России.

«Редко кому завидую, – писал Шукшин в статье «Признание в любви», увидевшей свет в начале 1974 года в журнале «Смена», – а завидую моим далеким предкам – их упорству, силе огромной... Я бы сегодня не знал, куда деваться с такой силищей. Представляю, с каким трудом они проделали этот путь – с севера Руси, с Волги, с Дона – на Алтай. Я только представляю, а они его прошли. И если бы не наша теперь осторожность насчет красивостей, я бы позволил себе сказать, что склоняюсь перед их памятью, благодарю их самым дорогим словом, какое только удалось сберечь у сердца: они обрели – себе, и нам, и после нас – прекрасную родину. Красота ее, ясность ее поднебесная – редкая на земле».

А кто были предки Василия Шукшина, и откуда они пришли на Алтай? Об этом тоже можно прочитать – в романе «Я пришел дать вам волю».

«Ты родом-то, откуда? – спрашивает Степан Разин у «патриарха», веселого и сметливого русского мужика, наделенного к тому же невероятной физической силой.

– А вот почесть мои родные места, – отвечает тот. – Там вон в Волгу-то, справа. Сура вливается, а в Суру – малая речушка Шукша... Там и деревня моя была, тоже Шукша. Она разошлась, деревня-то. Мы, вишь, коноплю растили да поместнику свозили. А потом мы же замачивали ее, сушили, мяли, теребили... Ну, веревки вили, канаты. Тем и жили. И поместник тем жил. Он ее в Москву отвозил, веревку-то, там продавал. А тут, на Покров, случилось – погорели мы. Да так погорели, что ни одной избы целой не осталось. И поместник наш сгорел. Ну поместник-то собрал, чего еще осталось, да уехал. Больше, мол, с коноплей затеваться у вас не буду. А нам тоже – чего ждать? Голодной смерти? Разошлись по свету, куда глаза глядят. Мне-то что? – подпоясался и пошел. А с семьями-то – вот горе-то. Ажник в Сибирь двинулись которые... У меня брат ушел... двое детишков, ни слуху, ни духу... В Сибирь-то много собиралось: земли там вольные...»

Отсюда и пошла, возможно, фамилия Шукшиных. Но, листая «Ономастикой» С. Веселовского во время съемок фильма «Они сражались за Родину», Василий Макарович своей фамилии не нашел, чем очень, по свидетельству Г. Буркова, был огорчен. Право, жаль, что не попался ему тогда на глаза во всех отношениях интересный популярный этимологический словарь Ю. Федосюка «Русские фамилии». Там есть в числе самых распространенных и исторически знаменитых и его фамилия. Ее происхождение объясняется так: «Шукша – льняная костра, то есть волокна, остающиеся после трепания и чесания льна. Вероятно, слово применялось и в переносном, более широком значении: остаток, излишек. Отсюда прозвище последнего, поздно родившегося ребенка».

Возможно, и был последышем какой-либо далекий от нас Шукшин, но Василий Шукшин был ребенком ранним. Отцу его было тогда шестнадцать лет, матери – восемнадцать. А еще через два года гуляла родня на новых крестинах – родилась сестра Василия Наталья.

Работали молодые супруги в недавно организованном колхозе не покладая рук, обзаводились помаленьку хозяйством, подумывали о новом доме – уж очень ветха, тесна и темна была старая, покосившаяся избушка, куда поселили молодых после свадьбы, а дети-то растут. Но... пришла беда, отворяй ворота.

Иван Расторгуев, герой «Печек-лавочек», говорит в начале фильма, взвешивая за и против поездки на юг всей семьей: «...Я вон отца-то почти не помню, а вот помню, как он меня маленького в Березовку на коне возил». Березовка – деревня неподалеку от Сростков. Отца Василий по малолетству почти не запомнил, только рассказы матери питали в дальнейшем память о нем и не давали угаснуть образу его...

Девичья фамилия Марии Сергеевны – Попова, а, если помнят читатели, у Шукшина есть цикл рассказов «Из детских лет Ивана Попова», частью публиковавшихся в «Новом мире» (1968) и полностью вошедших в книгу «Земляки» (1970). Эти рассказы Шукшина, даже в деталях, даже в отдельных словах совпадают со многими теми, какие поведала пишущему эти строки Мария Сергеевна в начале лета 1975 года.

От века известно, какая она сладкая, сиротская доля. Но жить-то все равно надо. Без кормильца, с двумя малыми ребятами в пору было по миру пойти в старое время. Но время было уже иное: и родственники – у Поповых большая была семья, а где десять, там и двенадцать – помогали. И колхоз. А еще полегчало Марии Сергеевне, когда ради детей она снова вышла замуж. В дом пришел отчим. Павел Николаевич Куксин. «Я невзлюбил отчима... – рассказывал Шукшин устами Ивана Попова (теперь знаю: это был человек редкого сердца – добрый, любящий... Будучи холостым парнем, он взял маму с двумя детьми).

Но тем и прекрасно детство, что оно детство, и какие там невзгоды всерьез и огорчения надолго, когда можно сидеть на берегах Катуни с удочкой, плавать на острова, где «покойно и прохладно, где кусты ломятся от всякой ягоды: смородины, малины, ежевики, черемухи, облепихи, боярки, калины...».

Не рыбалка, бывало, а сказка. «Как нравилось мне, – пишет Шукшин, – каким взрослым, несколько удрученным заботами о семье мужиком я себя чувствовал, когда собирались вверх «с ночевой». Наде было не забыть спички, соль, ножик, топор... В носу лодки свалены сети, невод, фуфайки. Есть хлеб, картошка, котелок. Есть ружье и тугой, тяжелый патронташ

– Ну, все?

– Все вроде...

– Давайте, а то поздно уже. Надо еще с ночевкой устроиться. Берись!

Самый хитрый из нас или владелец лодки отправляется на корму, остальные, человека два-три, – в бечеву. Впрочем, мне и нравилось больше в бечеве: правда, там горсть смородины на ходу слупишь, там второпях к воде припадешь губами, там надо вброд через протоку – по пояс... Да еще сорвешься с ослизлого валуна да с головой ухнешь... Хорошо то, что все это на ходу, не нарочно, не для удовольствия. А главное, ты, а не тот, на корме, основное-то дело делаешь...»

«Здравствуй, матушка Катунь!» – кричит, ошалев от восторга, от наконец-то состоявшейся долгожданной встречи с родной рекой Игнатий Воеводин в фильме «Ваш сын и брат». Эту картину, как и первую шукшинскую. «Живет такой парень», да и как «Печки-лавочки», без реки Катуни, и представить невозможно. А Сростки что без Катуни? Да и вообще Катунь и Шукшин ныне так же -рядышком в нашем сознании, как Островский, Некрасов и Волга, Шишков и угрюмая река Нижняя Тунгуска...

Катунь! «Злая, белая от злости, – определяет ее Шукшин в сценарии «Живет такой парень», – прыгает по камням, бьет в их холодную грудь крутой, яростной волной, ревет – рвется из гор. А то вдруг присмиреет в долине – тихо, слышно, как утка в затоне пьет за островом. Отдыхает река. Чистая, светлая – каждую песчинку на дне видно, каждый камешек. И... стоит только разок посидеть на берегу, когда солнце всходит... Красиво, очень красиво? Не расскажешь словами».

Только однажды побывал на берегах Катуни Николай Рубцов, прекрасный русский поэт, с которым Шукшин был лично знаком, творчество которого высоко ценил и очень горевал, когда узнал в 1971 году о безвременно трагической смерти Рубцова. Так вот, единожды побывав здесь, Рубцов написал такое стихотворение:

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.