А. ОГНИВЦЕВ. Вам, Иван Христофорович, нашему прославленному полководцу, наверное, приходит очень много писем от молодежи. Можно мне на правах вашего близкого друга узнать, о чем пишут вам ваши корреспонденты?

И. БАГРАМЯН. Почта у меня действительно огромная: пишут воины, студенты, школьники, учащиеся ПТУ, рабочие – словом, те, кому сейчас семнадцать – двадцать лет, и чаще всего спрашивают: как я стал маршалом? Как добиться успеха в жизни? Сегодня, когда перед молодыми открыты все пути-дороги, такие вопросы не кажутся странными. Ну, а мне, семнадцатилетнему, тогда, на заре нашего века, и в голову такая мысль не приходила: «Обязательно стану полководцем». Или: «Выучусь на инженера». Да и откуда им, таким мыслям, было взяться? Невзгоды и лишения заставили отца еще юношей покинуть родное село и искать заработки на медных рудниках, а затем стать ремонтным рабочим на Закавказской железной дороге. Там он и проработал более полувека. В гимназию я поступить не мог, потому что за учебу надо было платить 10 рублей золотом, а отец зарабатывал всего 30. Поэтому с малых лет работал в разных местах, помогал отцу с матерью содержать большую нашу семью. А как семнадцать лет в 1914 году исполнилось, записался добровольцем в экспедиционный корпус, на который возлагалась ликвидация германо-турецких происков на территории Ирана. Дрался с турками, дрался отчаянно, жизни не жалел, и командование решило послать меня в школу прапорщиков в Тифлисе. В 17-м командовал кавалерийским эскадроном и успел отсидеть в тюрьме за революционную деятельность. Вот тогда, кажется, и понял до конца, что правду жизни и справедливость надо защищать с оружием в руках. Когда в 1920-м Советская власть пришла в Армению, я уже не раздумывал над выбором пути – революция определила его сама и навсегда. Человек с ружьем позарез нужен был молодой республике. Так по сей день и не снимаю мундира.

А. ОГНИВЦЕВ. Буденный рассказывал, что вы даже в минуты отдыха не любили надевать гражданскую форму...

И. БАГРАМЯН. Не то чтобы не любил. Просто так уже к армейской привык, что и не представлял себя в другом обличье. Даже будучи накануне войны старшим преподавателем Академии Генштаба, никак не мог смириться со своим положением горожанина – тянуло в войска... И тогда я решил написать командовавшему в то время войсками Киевского округа Г. К. Жукову, с которым мы в 1924 – 1925 годах вместе учились в Ленинграде, в Высшей кавалерийской школе. Кстати, в одной с нами группе учились тогда Рокоссовский, Еременко и другие командиры, ставшие впоследствии выдающимися полководцами. Вспоминаю, как в свободное время мы с удовольствием сражались на саблях и хпадронах, принимали участие во всевозможных конноспортивных соревнованиях. Фигурная езда, конкуриппик, гладкие скачки, стипль-чез – всем этим наша четверка владела в совершенстве, и трудно было отдать кому-нибудь предпочтение.

Правда, в фехтовании на эспадронах первенствовал Рокоссовский. Жукову и мне частенько приходилось туго. Зато на саблях кое-кого я «сносил»... Да, так вот написал я Г. К. Жукову письмо: «Вся армейская служба прошла в войсках, имею страстное желание возвратиться в строй... Согласен на любую должность». Георгий Константинович очень верно понял тогда мое моральное состояние. По его ходатайству я был назначен начальником оперативного отдела штаба 12-й армии.

А. ОГНИВЦЕВ. Вот вы, Иван Христофорович, рассказываете о суровом детстве, о том, что 1917 год вы встретили сознательным революционером. Я родился позже вас, уже в наше, советское время, но детство мое пришлось как раз на пору послевоенной разрухи и голода. Единственные портки изнашивал до дыр, сам латал их и снова носил до тех пор, пока они не превращались в лохмотья. А вот несколько лет назад, будучи на гастролях в Нью-Йорке, заметил: что-то уж очень много шатается молодых людей в заплатах. На коленях – заплаты, сзади – еще две, на локтях курток – тоже. Оказалось, такова мода! Ну, думаю, вас бы, голубчиков, хоть на недельку окунуть в мое детство, узнали бы тогда, что такое настоящие заплаты.

Я так же, как и вы, Иван Христофорович, когда вспоминаю свое детство, думаю, прежде всего, об отце. Вот уж кто трудился всю свою жизнь не покладая рук! Отец – ему сейчас под девяносто, коммунист с пятидесятилетним стажем – с малых лет прививал мне любовь к труду. Он работал машинистом на паровозе, и я ему помогал: кидал уголь в топку, чистил механизмы управления, смазывал золотники... Отец всегда поощрял мою самостоятельность, инициативность и доверил мне управлять паровозом лет в десять – двенадцать. Я от счастья не знал, куда деться. Позднее, в дни Отечественной войны, будучи старшим диспетчером железнодорожной связи в Уссурийске, я всем своим существом ощутил огромную пользу отцовских уроков. Работал сутками без сна, забывал подчас поесть – и ничего, не думал об отдыхе. Однажды, помню, вышли из строя перепускные клапаны на маневровом паровозе. Промедлить с ремонтом – значит нарушить график прохождения на запад воинских эшелонов. Что делать? Бросился помогать дежурной бригаде. Старший машинист удивленно вскинул брови: откуда, мол, такой шустрый? А я паровоз как свои пять пальцев знал. Ну, и починили, дело-то привычное. После этого усталость и бессонница валили с ног, хотелось расслабиться хоть на час, а что-то внутри говорило: ты отвечаешь за каждую минуту промедления перед тысячами бойцов. И вот теперь, спустя десятилетия, оглядываясь частенько на свою трудную юность, я, должен вам признаться, иногда весьма критически смотрю на встречающихся, к сожалению, сытых, ухоженных, самодовольных, безынициативных молодых парней, которым в семье не привили любви к какому-то делу, к людям, чей труд дал им возможность получить образование, встать крепко на ноги и не думать, как мы с вами в юношеские годы, о куске хлеба.

И. БАГРАМЯН. Такие экземпляры встречаются, конечно, Александр Павлович, но их мало. И, как говорится, не они делают погоду. Многие годы, являясь членом комиссии по делам молодежи Совета Национальностей Верховного Совета СССР, а также председателем Центрального штаба Всесоюзного похода комсомольцев и молодежи по местам революционной, боевой и трудовой славы советского народа, я часто бываю в армейских частях, среди студентов, учащейся молодежи, на Всесоюзных ударных комсомольских стройках. И всюду я становился свидетелем того, как молодые показывают поистине ленинские образцы труда, дисциплинированности, организованности. Так что, поверьте, наша смена умеет работать, и работает здорово. А уж о широте познаний двадцатилетних юношей и девушек, их эрудиции в различных сферах общественной и духовной жизни и говорить нечего. В этом смысле им могут позавидовать не только бывшие лихие конники Буденного, но и бывшие рабфаковцы и те безусые командиры, что стояли насмерть у стен Москвы, Сталинграда, Бреста, Киева, Ленинграда...

Да у меня у самого внук и внучка такого примерно возраста. Люблю, когда они приезжают ко мне со своими друзьями, коллегами. Гляжу я на них и вижу, что им многое по силам.

А. ОГНИВЦЕВ. Все это верно, Иван Христофорович, и я согласен, что молодежь наша в целом замечательная, трудолюбивая, смелая, решительная. Но вот мне, деятелю культуры, чаще, наверное, чем другим, бросаются в глаза молодые люди, страдающие, скажем, отсутствием внутренней культуры, воспитанности, равнодушно относящиеся к своим обязанностям. Вот вам пример.

Летом Большой театр гастролировал в Ленинграде, и я, как всегда, по традиции, поехал на машиностроительный завод, чтобы встретиться с рабочими, выступить перед коллективом, помочь, если потребуется, заводской самодеятельности. После концерта пошел по цехам. К концу смены уже собрался было уходить, как вдруг вижу: станок работает, рабочего около него нет, а деталь обтачивается. Присмотрелся, что-то, думаю, обороты малы. Заглянул в технологическую карту. Так и есть, явно занижена скорость резания, не тот режим! Встал сам за станок и принялся за работу. Полчаса, наверное, прошло, прежде чем появился хозяин станка – паренек лет двадцати. Спрашиваю: «Ты где был?» Молчит. Потом выяснилось: пошел в кладовую за инструментом, встретил дружка, футбольного болельщика. Накануне как раз «Зенит» проиграл. Ну, они и давай вздыхать да охать, перемывать косточки футболистам. Про работу и позабыли.

Я сам болельщик и понимаю: спорт предполагает эмоции, волнует, накаляет страсти. Я тоже ужасно переживаю, когда наша сборная по хоккею проигрывает международные матчи, даже телевизор выключаю. Ну так что ж, бросать из-за этого все – работу, домашние дела, книги – и ходить неделю в трауре?! Нет, спорт спортом, а работа работой.

И. БАГРАМЯН. Что же вы сказали тогда тому токарю?

А. ОГНИВЦЕВ. То, что обязан был сказать как старший младшему, открыто, по-рабочему... Сказал, что не могу смотреть сквозь пальцы на безответственность. Двадцать лет – возраст солидный, и мы должны спрашивать с двадцатилетних так же, как спрашиваем с себя, – по самому большому счету.

И. БАГРАМЯН. Иногда молодые люди забывают об ответственности, самостоятельности по той простой причине, что старшие слишком усердствуют в опеке. Вплоть до того, что в армии иной солдат считает, что за него при всех обстоятельствах (подчеркиваю – при всех!) обязаны думать командиры, и не проявляет самостоятельности. А ведь в боевых условиях нередко складывается такая обстановка, что и спросить некого: что делать, как найти правильное решение?

Так что, я думаю, когда мы чересчур опекаем, поучаем молодых людей в каком-то важном деле, мы тем самым волей-неволей прививаем им безволие, способствуем тому, что у них появляется нежелание даже в мало-мальски значительном деле проявить личную инициативу с полной и безоговорочной ответственностью за результат.

А. ОГНИВЦЕВ. Владимир Ильич Ленин, человек, у которого все мы учимся жизни, придавал огромное значение личной ответственности каждого лица за точно определенное дело.

Ответственность и сегодня – наиважнейшее нравственное качество, необходимое каждому человеку. Ответственность в любом деле, на любом месте, при любой должности. Вы военный человек, и уж кому-кому, а вам доподлинно известно, что это такое – ответственность.

И. БАГРАМЯН. Недавно я закончил работу над двумя книгами воспоминаний. В одной из них я описываю эпизод, который, думаю, проиллюстрирует вашу мысль об ответственности. Во второй половине апреля 1943 года меня, командовавшего в ту пору 11-й гвардейской армией Западного фронта, ознакомили с замыслом наступательной операции по разгрому крупной группировки гитлеровских войск в районе Орла. Чем больше я вникал в план, тем яснее видел уязвимые места в наметках построения этой стратегической операции. По своему боевому опыту я знал, как трудно организовать взаимодействие двух соседних армий, выполняющих одну оперативную задачу, но входящих в состав разных фронтов. А ведь 11-й армии в предстоящей операции надо было взаимодействовать с главными силами двух фронтов – Брянского и Центрального. Реальный расчет и анализ сложившейся обстановки подсказывали, что в плане проведения операции был допущен ряд ошибок, которые следовало бы устранить. Свои соображения я доложил командующему фронтом, но они показались ему недостаточно убедительными. Не убедил я и заместителя начальника Генштаба генерала А. И. Антонова. Вскоре нас вызвали в Ставку. Совещанием по планированию орловско-курской операции руководил Сталин. Я сидел как на иголках. Ведь если Верховный одобрит, на мой взгляд, неудачный план, то апеллировать будет уже не к кому. Антонов доложил согласованный с командующими трех фронтов план операции, который казался настолько приемлемым и правильным. что присутствующие уже начали сворачивать карты. Вдруг Сталин спросил: «Все ли согласны с данным решением?» Я попросил слова и изложил свою точку зрения. Сталин внимательно слушал, долго изучая карту, вынул изо рта трубку, неторопливо разгладил усы и очень спокойно сказал: «А ведь Баграмян дело говорит. И, по-моему, с его предложением нужно согласиться». Я понимал, что в случае неудачи наших войск главным ответчиком быть мне, но, с другой стороны, я был твердо убежден: неудачи не могло быть. Вот почему я отбросил всякие сомнения и принял на себя эту ответственность.

А. ОГНИВЦЕВ. Когда ум, сердце, гражданская совесть подсказывают, что только это и есть единственно верное решение, никаких опасений быть не должно. С другой стороны, любое большое, ответственное дело, доверие рождают чувство уверенности в своих силах и возможностях. Вспоминаю свое первое выступление на сцене Большого театра. Я только что закончил Московскую консерваторию, принят в знаменитую труппу и, конечно, о премьерах даже не мечтал. Как-то подходит ко мне главный дирижер театра Николай Семенович Голованов. «Споешь «Хованщину»?» – спрашивает полушутя - полусерьезно. Я ему так же – полушутя – полусерьезно – отвечаю: «Спою». Он рассмеялся: «Посмотрите на этого мальчишку! Уже на «Хованщину» замахивается!» И все-таки не побоялись доверить мне роль Досифея, одну из сложнейших в оперной классике. Шесть месяцев готовил я ее, и вот дебют. Помню, стоял за кулисами ни жив, ни мертв. Не знал, в какую руку посох взять. Слышу сзади ласковый голос Антонины Васильевны Неждановой. «Пора, Саша!» Как только вышел на сцену, страх исчез – увидел ободряющий кивок Голованова, стоявшего за дирижерским пультом, его спокойное лицо. Премьера прошла успешно. Так начался мой путь в большом искусстве.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.