10 февраля 1890 года родился Борис Леонидович Пастернак

Задолго до того, как я увидел и услышал Бориса Пастернака, я его увидел и услышал в его книгах. Не заучивал их, текст сам по себе впечатывался в меня, и я незаметно стал говорить, а до того стал думать его строками. И выражать себя его голосом, и писать его почерком. Это было более чем заразительно. Это было опасно: стать подголоском, подражателем, потерять себя.

«Так начинают жить стихом...» — сказано Пастернаком. Я начал постижение русской поэзии с классики XIX века. Сосредоточась на ней, я проверял современную поэзию именно классикой. И от этой проверки в поэзии XX века оставалось мало, досадно мало. Но время вносило свои поправки: Анненский и Блок, Есенин и Андрей Белый, Ахматова и Ходасевич, Цветаева и Маяковский. Пастернак был в этом кругу. И вне этого круга. Его судьба и его сочинения близко переживались мною всегда как нечто очень личное. И Теперь, в нынешние мои нешуточные года, могу сказать: его судьба и его сочинения корректировали мою жизнь, многое определяли в моем характере, в моих вкусах и пристрастиях.

Весной 1934 года я переехал из Киева в Москву. Осенью этого же года поступил в Московский институт истории, философии и литературы (МИФЛИ). Уже к этому времени у меня было много написанного в стихах и в прозе. Мой первый учитель Николай Николаевич Ушаков, рожденный в Ростове Великом, но всю жизнь проживший в Киеве, дал мне незабываемые уроки поэзии, которые продолжились и в дальнейшем.

В Москве много принесли мне встречи с Ильей Сельвинским, Николаем Асеевым, Павлом Антокольским, Владимиром Луговским, Анной Ахматовой, Михаилом Зенкевичем, Николаем Заболоцким, Михаилом Светловым. В меру сил и в разное время я рассказывал о них в очерках мемуарного характера. Здесь мне хочется рассказать о Борисе Пастернаке и об его из ряда вон выходящем примере. Учитель? Наставник? Не подберу определения. Не знаю, смогу ли найти слова, чтобы достойно передать ту энергию творчества, жизни, которую излучал этот человек.

О себе и близких по духу художниках «донецких, горючих и адских» Пастернак говорит в стихах 1921 года. Затасканное юбилейное слово «горенье» в своем изначальном смысле, в своей основе содержит то, что мне бы хотелось передать, говоря о Борисе Пастернаке. Он так горел, так сиял, что по отсветам, падавшим на нас, можно догадаться о его силе. А именно этим словом «сила» он определял то, что мы обычно определяем не очень почитаемым им словом «талант». Высшее выражение этой силы — гений.

В 1935 году я впервые увидел его на Волхонке, в доме, которого уже давно нет. Обо мне Борису Леонидовичу говорил его друг, любимый мною пианист и музыкальный мыслитель Генрих Нейгауз. Дважды в разное время я подходил к дверям квартиры, робел, уходил, сокрушался, досадовал на себя и свою нелепую застенчивость, и неуклюжесть недоросля. «Дурень, ты так мечтал его увидеть и вот сбежал... Позор!» Только на третий раз я разогнался, позвонил, и пугающе быстро открылась дверь.

Я остолбенел. Передо мной стоял сорокапятилетний, молодой, сияющий, огнеглазый, навсегда восхищенный жизнью Борис Пастернак. Он провел меня в большую затененную комнату. Мы уселись у окна, за ним открывалось пространство, которое незадолго до этого занимал храм Христа Спасителя. Оно скорбно и негодующе пустовало. Я пришел на полчаса. «Сорок пять минут» — так говорят на языке знаков молодые интеллигентные люди. Просидел четыре часа с лишним. Сейчас не буду вдаваться в подробности разговора. Он касался множества тем, переходы от одной темы к другой были необъяснимы и диктовались порывистостью и откровенностью Бориса Леонидовича. Я был покорен и содержанием разговора, и тем, как выражалась та или иная мысль. Ничего специально приготовленного, обкатанного в других разговорах. Борис Леонидович долго как бы гудел, подыскивая слово, искал его широко раскрытыми глазами, выуживая его в «шуме словаря», как он сам говорил. Поэтому речь не только не укладывалась в принятые в культурном кругу стереотипы — она решительно и весело разбивала эти стереотипы. Захватывающе интересно было следить за этим. Я присутствовал при рождении живой речи, передающей живой поток чувств. Ничего подобного я не слышал ни до этой встречи, ни после этого, спустя полвека могу сказать уверенно.

Это было питательно для души. Это показывало, каким должен быть поэт, что ему делать на свете. Я следил за его речью, за его словарем, необычайно богатым. Там, где я говорил «цветок», он говорил: маттиола — цветок, пахнущий только вечером и ночью, крученый паныч, ночная красавица, тубероза.

Лишь в конце разговора Борис Леонидович вспомнил о стихах моих, которые лежали в папке на подоконнике. Это не было забывчивостью. Это было увлеченностью. Он развязал тесемки, вынул пачку страниц и стал их листать.

Сосредоточенно и стремительно он пробегал рукопись, выхватывая из нее то строку, то строфу, то целое стихотворение. Выхватив их, он останавливался и восклицал — то весело, то восторженно, то тихо-улыбчиво.

— Вот! Это ваше. Здесь нет ни пушкинской плеяды, ни некрасовской школы, ни блоковских мотивов. Это вы исторгли из себя, а не научились хорошему тону в литературе.

Он указал на удачи. Их было досадно мало. Но именно они его интересовали. Показав мне тогдашний мой потолок, он тем самым избавлял себя от построчного дотошного анализа всего текста, а меня от пережевывания ученических истин. Конечно же, он не произнес обязательной в таких случаях фразы: «Читайте классиков!» Напротив, он, по сути, клонил к тому, что в ремесле важно научиться, а искусству в его высшем проявлении не научишься.

В лежавшей на подоконнике и вдруг пришедшей в движение рукописи его останавливало самое естественное и простое:

Попрощался с девушкой —
И иду домой.
Если сила в радости —
Я сильнее всех.
Если бедность в робости —
Я богаче всех.

Он отметил строфу в киевском цикле:

Когда картавая грачиха
Раскачивает провода,
Проходит дождь, свежо и тихо,
С Тарасовской бежит вода.

— Вы там жили? Конечно, там. Можно и не спрашивать. Это видно по тону стихотворения. И вот здесь я вижу, что дело происходит на Украине, на юге:

Бежали кони, кони, кони,
И степь подрагивала чуть
И элеватора свечу
Держала на своей ладони.

Борис Леонидович листает, листает, листает.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.