«Писать все-таки надо!...»

— Не пущу, не дам! Лаврентий Павлович, он же ни в чем не виноват!

Мерзкий палач, поблескивая стеклами пенсне, тут же нашелся:

— Что ж, поедем с нами, я при тебе выясню, в чем его обвиняют.

Обрадованная женщина быстро оделась. Берия уехал первым. Потом увезли Косарева. В третьей машине поехала Мария Викторовна с агентом.

...Ее втолкнули в комнату, сразу сфотографировали, сняли отпечатки пальцев. Очнулась она в тюремной камере. На седьмой день «догадались» взять ее подпись в ордере на арест, «оформили» еще одну заключенную.

— Представьте, Саша, голова идет кругом, — говорила мне на шахтном дворе черная от угольной пыли Мария Викторовна, вытирая слезы, оставлявшие светлые бороздки на лице. — Следователь меня донимал: расскажи, как Косарев боролся против правильной линии Мильчакова в Центральном Комитете ВЛКСМ, напоминая речь Сталина на VIII съезде комсомола, когда тот сказал, что «косаревцев» и «соболевцев» в комсомоле сколько угодно, а марксистов приходится днем со свечкой искать»... А в это время и вы были уже арестованы. В НКВД уже не успевают следить за арестами, вот мой следователь и зарапортовался»...

— Скажите, Саша, — спешила она спросить, — как, по-вашему, жив мой Саша или нет?

У меня не повернулся язык высказать предположение о конце...

Косарев был расстрелян сразу после смертного приговора. Он использовал право осужденного обратиться в ЦИК СССР с просьбой о помиловании. Его заявление Берия даже не счел нужным пересылать в правительство и отдал приказание привести приговор в исполнение.

Заявление Косарева найдено в архиве Берии. Об этом сообщили Марии Викторовне в Прокуратуре Союза в 1954 году, когда она вернулась в Москву и ее известили о посмертной реабилитации мужа.

Несколько позднее пленум Центрального Комитета ВЛКСМ отменил решение ноябрьского пленума Цекамола (1938), возводившее на Косарева и других товарищей поклеп, продиктованный Сталиным по сфабрикованным в НКВД «материалам».

Я стою столбом в комнате помощника начальника следственной части НКВД Мешика. Глубокая ночь. Мешик часто выходит, тогда в дверях появляется молодой чекист — практикант, слушатель курсов НКВД. Нестерпимо хочется спать. Вот Мешик снова вернулся. Курсант исчез.

Лейтенант Мешик развалился в кресле, задрав ноги на стол. Рядом с письменным прибором удобно пристроена резиновая дубинка, заимствованная у берлинской полиции. Недавно туда ездила делегация сотрудников НКВД, видимо, «для Обмена опытом». Мешик время от времени берет в руки дубинку и играет ею. Она такая гладкая, отполированная, с удобной рукояткой.

Мешик сделал понюшку из маленького флакончика. Глаза его заблестели. Он даже громко чему-то рассмеялся.

Сегодня Мешик «философствует»:

— Такие, как ты, отжили свой век, хоть ты и не старый. Вы цепляетесь за жалкие побрякушки советской и партийной демократии, самокритики. Кому, к черту, они нужны? Вы не поняли изменившейся обстановки. Нужен обновленный, новый режим и прежде всего твердая власть, возглавляемая сильным «хозяином». Пришла эпоха Сталина, а с нею — и новые люди, занимающие все позиции в аппарате. В авангарде новых кадров идет гвардия Сталина, чекисты. И мы сметем всех, кто нам мешает или может стать помехой.

Я вглядывался в самодовольное, возбужденное лицо лейтенанта, вслушивался в его речь. Становилось жутко. Такой не дрогнет «убрать помеху», убить кого угодно...

— Если хочешь знать, мы, чекисты, — партия в партии. Мы вычистим из рядов партии половину всякого хлама, вроде так называемой «старой гвардии» и лиц, связанных со стариками, со взглядами вчерашнего дня. Около миллиона людей, состоявших в партии, мы уже, наверно, вытряхнули. Об этом на днях будет сказано в отчете Центрального Комитета XVIII съезду партии. А остальные будут перевоспитаны. Они пойдут за нами, за Сталиным, как миленькие. Они займут ваши места во всех аппаратах и будут дорожить оказанным им доверием.

Мешик вызвал сотрудницу. Она принесла ему чаю с лимоном. Позвякивая ложечкой, он продолжил свои «поучения».

— Вот ты сидишь в тюрьме, будешь расстрелян или сгниешь в лагере. По директиве Инстанции вашему брату Военная коллегия лепит кругленькие приговоры: пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет. Трижды можно подохнуть, не на курорт поедете... Ты твердишь: «Я ни в чем не виноват». И я знаю, ты не совершал никаких преступлений. Но тебя надо убрать, ты нам не нужен. И я никогда не скажу, что ты не виновен, так как не хочу сесть на твое место. К тому же Каганович, да что Каганович, — сам Сталин благословил твой арест. Тут уж железная логика: либо ты, либо я. Понял? Песня твоя спета. Аминь. Можешь поблагодарить меня за ночку...