Долгие сумерки

— Садись! Будь как дома, но не забывай, что в гостях! Правда?

И это «правда» примирило Никитина и с командирским голосом, и с некоторой грубоватостью.

Какое-то время молчали. Никитин пил душистый кофе, а хозяйка рассматривала его в упор, как бы прицениваясь. Было неловко под ее взглядом, и Никитин улыбнулся:

— Вы извините, что так получилось. Может, и я вам когда помогу.

— Не поняла, — откликнулась Нина, — кофей действует или новая обстановка?

— И то, и другое.

— А-а, — протянула она и сказала, что знает его жену. — В садике работает, да? Видела, нервная такая... Художнику требуется жена как стена, — добавила она таким тоном, что Никитину стало ясно: стена — это она сама. — А твоя бабешка ничего, но... Это, конечно, ваше дело, как жить, а на меня не хмурься, говорю по-доброму. Меня вот кинули в этот муравейник и забыли. Каждый день одно: работа. Отупела за три месяца, а как была деревенской, так и осталась, кофе только пью, пристрастилась, а так...

— Все так живут, — начал успокаивать ее Никитин. — Я вот деньги занимаю, к приятелю ездил, а его дома нет.

— Так живут не все, — возразила Нина, усмехнувшись, — а приятеля твоего я знаю: видела вас вместе. Гляди, чтобы жену не увел этот приятель. У него взгляд масленый, она, неверная, уйдет. А ты не грусти, художник, тебе такая жизнь и нужна, положено так жить, положено — и все! Когда туго будет, приходи.

Нина проводила Никитина до дверей, и он ушел, сбитый с толку и разговором, и тем, что может ехать в деревню, и еще чем-то таким, чего он не сумел сразу объяснить. Вроде бы тревога осталась после знакомства с соседкой...

Саша напустилась на него, отчитывая, что он сбегает в деревню, а ей оставляет домашние заботы, но Никитин не стал слушать жену, засобирался. Вытащил из морозилки обрезную кость, выудил банку кальмаров, располовинил кусок сала, зашморгнул рюкзак, попрощался и тронулся в путь...

Раздумывая и глядя вокруг, шагал Никитин ночной дорогой, перебирая многое в своем прошлом, и понял, что жить так дальше не сможет: ничего страшного вроде бы за последнее время не произошло — точно так же жили они с Сашей и сыном и год назад, — а вот подступило к нему что-то неотвратимое, как смерть. Он помнил Сашу совсем другой. Познакомились они летом в деревне под Вышним Волочком, и навсегда осталось чувство необычайной легкости, чистого деревенского воздуха, удивительной, казавшейся теперь сказочной жизни. Он тогда гостил у родителей приятеля, бродил с этюдником, купался, загорал. Саша тоже приехала в гости, она оканчивала медучилище. Разговорились они случайно, стали встречаться, бродили допоздна, по ночам купались. Никитин засыпался до обеда. Тетушка Саши, полная, добрая женщина, посмеивалась над ним, но, чувствовалось, была довольна их знакомством. Саша тоже не торопилась вставать, у нее от сна припухали глаза, и она становилась до того привлекательной и желанной, что у Никитина сжималось сердце от предчувствия счастья и какого-то покоя. Этюды были прочно забыты, летели дни, и, наконец, пришло время расставания. Никитин привык к Саше, не представлял жизни без нее, ему казалось диким, что он сядет в поезд, и больше не будет ни прогулок, ни сумасшедших ночей, ни счастливых Сашиных глаз...

Осенью они поженились, и Саша, забеременев, говорила ему:

— Это у реки, помнишь?

Говорила стыдливо, пряча глаза, но была счастлива.

Он смело отвечал, что помнит, и долго вспоминал чудные места, жалея, что не пописал вволю...

Никитин прошел по опушке и минут через десять оказался у одинокой привольной сосны, стоявшей на окраине деревни; вдохнул полной грудью и, будто отрекаясь от прошлого, сказал: — Дома!

Легко и радостно стало на душе, словно он действительно добрался домой, где давно не бывал, но где должен был жить. Он ускорил шаги...

В начале сентября все еще держалась теплынь, что для этих северных мест было удивительно; дни стояли погожие, по-летнему жаркие, и Никитин, наверстывая упущенное, бродил по окрестностям, располагаясь с этюдником то на опушке леса, где тихо стояли тронутые желтизной деревья, то у извилистой мелкой речушки, где над водой стелилась низко вытянутая ветка ольхи. Привольно было в одиночестве, неспешно, и мысли приходили неторопливые. Никитин вольготно растянулся на траве и думал о том, что раньше художник готовил себя к работе, воздерживался от лишнего шага, даже постился, берег себя от случайного и суетного, а теперь каждый норовит создать что-то стоящее как бы между прочим, бегая то в издательство, то в магазин и соображая в основном, как бы прожить до зарплаты. Художников много, а редко какая работа остановит взгляд, мало кто избежал житейской суеты. В этой жизни Никитину было бы достаточно иметь этюдник, крепкие ботинки и сумку через плечо, и бродил бы он по земле, смотрел на то, что еще осталось и чего завтра уже не будет... Он вздохнул, поскольку это были пустые мечтания, пустые, но приятные, повалился на спину и закрыл глаза: почувствовал, до чего же хочется жить, жить свободно, видеть себя не мужем и отцом и даже не художником, а просто человеком. Трезвая мысль о том, насколько все сложно в жизни и порой несбыточно, стылость сырой земли, холодившая спину, заставили его встать, собрать этюдник и возвратиться в развалившийся дом...

Вечерами к Никитину наведывался Радошка, засиживался допоздна, курил, жадно расспрашивал городские новости. Никитин гадал, откуда такое прозвище — Радошка, но ничего толкового не придумал, а спросить стеснялся. Радошка так Радошка, хотя радости в нем было не особенно. Когда он здоровался, то подавал руку ладонью вверх, словно говоря «На!». Здоровался и неизменно добавлял: