Долгие сумерки

Никитин давно понял, что Радошка любит прикинуться простачком, явить вопросик: дескать, а что ты, горе-человек, ответишь. На самом деле дошел до многого, где не может быть мелко или не мелко. Никитину пришло в голову: а отчего в заброшенной деревне остались такие, как дед Емельян и Радошка? С дедом, пожалуй, проще: куда ему ехать? Но Радошка — зачем он здесь, живет один, будто поджидает кого-то. И подумалось, что в каждой опустевшей деревне, сколько бы их ни было, остались один-два человека как укор и надежда другим.

— Послушай, Радошка, я уже давно ничего не понимаю. Почему ты здесь? Была же у тебя семья?

— Была, — твердо ответил Радошка, нахмурился, видно, не хотелось ему говорить. — Были и жена, и дети. Они и сейчас есть, живут-поживают. Жена замуж выскочила.

— Как же ты отпустил? — удивился Никитин. — Нет, не понимаю.

— Горе ты, человек. Да ведь как не отпустишь? Невозможно.

— Отчего же невозможно?

— Невозможно.

— Да ведь ты ее и теперь любишь, — догадался Никитин и уставился на Радошку. — Любишь, а говоришь — невозможно.

— Невозможно, — подтвердил тот с таким убеждением в голосе, что Никитина это должно было остановить.

— Если любишь, возможно.

— Нет! — сказал Радошка, как обрубил, помолчал. — И во всем так: никто вроде бы за руку не держит, а — нельзя. Что же такое с нами творится? Неужто на убыль пошли, а?

— Не понимаю я тебя, — повторил Никитин. — Надо было жену вернуть. Поехать...

— Ах ты, горе-человек, — засмеялся Радошка. — Зачем за нею ездить, она сама наведывалась. В дом пригласил, за стол усадил, жена все-таки, хоть и бывшая, непутевая, поговорили, и назад отправил. Думаешь, ты не так бы поступил? Точно так, по-другому невозможно.

— Что ты заладил: невозможно, невозможно.Они еще долго сидели, толковали, в общем-то не понимая друг друга.

— Оставила нас любовь, — задумчиво говорил Радошка. — А ведь все от нее. Без любви никчемные мы люди. А она откуда? От земли. Гляди, последний крестьянин, — Радошка тыкал себя в грудь пальцем, — я да дед Емельян. Не понимаешь?

— А почему ты последний крестьянин? — допытывался Никитин задиристо. — И народ есть, и крестьяне. И будут!

— Будут, — улыбнулся Радошка, видно, ему не хотелось продолжать разговор. — Но все равно: последний... Почему? Живу на земле и от земли живу, потому и последний. Ты ведь думаешь: земля кормит человека. Нет, она не кормит, она содержит, силу ему дает, стержень. Ты вот говоришь, в городах разводятся, правильно. А привези сюда двоих таких, дай им землю и скажи: «Владейте!» Никогда не разведутся, и жизнь у них будет...

Радошка прикрыл глаза, показывая, какая будет жизнь, и Никитин с удивлением уставился на него, теперь уже и вовсе не понимая. Радошка приметил и усмехнулся.

— Сейчас тебе чудно слышать, — сказал он, глядяв глаза Никитину, — а ведь этим все и кончится. Дадути землю, и свободу, поскольку деваться будет некуда.Одного боюсь: брать некому будет.

И после, вспоминая растрепанный их разговор, Никитин находил, что Радошка во многом прав и за его правотой стоит эта брошенная деревня. Наперекор кому или чему живет Радошка в одичавшей деревне? Неужели он и вправду верил, что наступят другие времена, пригодятся и развалившиеся дома, и такие, как он и дед Емельян? Ответа Никитин не знал, но увидел Радошку как-то по-новому. Подумалось о портрете, вспомнились глаза и обтянутые кожей упрямые скулы — если осилит это, передаст и веру, и одиночество. Написать соседа Никитин хотел давно, но все боялся начать; теперь стало еще сложнее: он думал о Радошке как о последнем крестьянине...