Но я не видел ее 18 часов – ах! какое положенье, какая мука!

Но я был счастлив 5 минут...»

Пушкин таил дневник, но чувств к Кате Бакуниной, которых избыток сочился в стихах его, таить не мог. Нет, он нигде не назвал ее по имени, но «К живописцу», «Итак, я счастлив был...», «Осеннее утро» и еще цикл элегий – это о ней, это она, Бакунина, – первое его чудное мгновенье.

Жуковский был сражен – не столько неподдельною страстью, сколько зрелостью мысли, в шестнадцатилетнем лицеисте поразительной. Форма? Форма была совершенна. Мог ли он учить этого юнца?! Да и кто мог!

Свои стихи Жуковский читает Пушкину, волнуясь как мальчик. Пушкин запоминает все с лету; строчки, миновавшие вдруг его память, Жуковский правит или уничтожает вовсе: вкус Пушкина безошибочен.

После первой встречи он напишет Вяземскому: «Я сделал еще приятное знакомство! с нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Милое живое творение! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности... Он написал ко мне послание, которое отдал мне из рук в руки – прекрасное! Это лучшее его произведение».

Послание не сохранилось. Но – подумать страшно! – оно превосходило то, что мы знаем!..

Вяземский приехал с Карамзиным. К Пушкину они явились во время классов, переполошив профессоров и нового директора Егора Антоновича. Энгельгардта. Директор улыбался Карамзину, широко разводя руками, как гостеприимный хозяин: он тронут, до счастья тронут столь... Рядом с именитыми гостями, одетыми в простое дорожное платье, Энгельгардт – в светло-синем фраке, черных шелковых чулках и башмаках с пряжками – был театрален и торжествен. Это соответствовало его чувствам. На Пушкина смотрел он с отцовской нежностью, хорошо сыгранной. Пушкин был смущен, хотя подобные к нему визиты давно уже не были редкостью.

Вяземский шепнул Пушкину, что Карамзин «постригся в историки». «Язвительный поэт, остряк замысловатый» говорил просто и точно; в этом была неизъяснимая красота. К русскому слову прислушливый, тотчас оценил Пушкин живую простонародную его речь. «Резкий охлажденный ум» молодого эпиграммиста пришелся по сердцу. Нравилось и прошлое Вяземского: Пушкин знал, что при Бородине под ним убиты две лошади. Он почувствовал: они будут друзьями.

Карамзин был кумир. Всего лишь годом старше его отца, он был почти история русской словесности и при этом – главою нового ее направления, к которому причастным, полагал себя и Пушкин. Слово «карамзинисты» ему нравилось, – оно было молодым и задиристым. Стихами своими и особенно прозою Карамзин повернул русский язык к выражению чувств; прежде он был тяжеловат для этого. В самом Карамзине все было отменно и незаурядно: лицо человека, утомленного размышлениями, его не старило; ступал он упруго, спину держал прямо, как хороший наездник. Приятна была мысль, что, приехавший хлопотать об издании главного труда своего, Карамзин проведет лето в Царском Селе, рядом с Лицеем.

Было это, быть может, самое прекрасное лето в лицейской его жизни. Тому, правда, явились причины и помимо приятного с Карамзиным соседства.

Царскосельская жизнь переменилась в один день. Тихий городок ожил: на зеленых улицах замелькали красные ментики, по брусчатым мостовым зацокали полковые лошади, на плацу пошли учения, военная музыка играла в парке, а в гостиных зазвенели шпоры. Лейб-гвардии Гусарский полк воротился в Царское Село из европейского похода.

Молодые офицеры скоро сошлись с лицейскими; казармы были рядом. Этого-то соседства опасался новый директор. Полагая пресечь нежелательные знакомства, завел он в своем доме вечера с музыкой и дамами; вечера были приличны и нравились Энгельгардту. Впрочем, лицеисты, всего более его беспокоившие, – Дельвиг, Пущин, Вольховский, Кюхельбекер и, конечно, Пушкин, – предпочитали, к великому его огорчению, общество гусар. Огорчаться Егору Антоновичу было отчего. Как человеку, почитавшему превыше всего порядок и ревностно охранявшему нравственность, несносна была мысль, что воспитанники, будущие столпы отечества (а Егор Антонович постоянно подчеркивал это), проводят время возле конюшен. Дело не в том, разумеется, что он не любил царскосельских гусар, само понятие гусарства оскорбляло его убеждения; являлось оно в неизбежных своих атрибутах: бесшабашное удальство, вечные дуэли, игра, если шампанское, то ящиками, и, конечно, «эти истории», о которых в порядочных гостиных говорят шепотом. И вот эти люди, поведения более чем сомнительного, для которых не существовало, кажется, ничего святого, вошли в жизнь его воспитанников!..

Гусарами верховодил Петр Каверин. Легендарные выходки гусарского поручика шокировали одних, других восхищали. Лихой рубака, человек храбрости невообразимой, Каверин не терпел ханжества, и прямота его стоила ему многих неприятностей; но в дружбе он был неотразим. Пушкин сразу сделался коротким с ним приятелем; при встречах они обнимались, Пушкин улыбался радостно и целовал Каверина в губы, пахнувшие шампанским.

Конечно, не шампанским и удальством манили Пушкина царскосельские гусары. Он почувствовал в них то, о чем так точно писал поэт и воин Федор Глинка:

Влюбившись от души в науки

И бросив шпагу спать в ножнах,

Они и в дружеских семьях

Перо и книгу брали в руки,

Сбираясь, по служебном дне,

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.