Дни лицея

– Нулю, – отвечает тот, улыбаясь.

– В моем классе у вас все равняется нулю. Садитесь и пишите стихи.

Стихи нахлынули и захватили его. Он писал, прячась от товарищей в аллеях парка, «в углах лицейских переходов», в келье своей при поздней свече; стихи снились ночью, утром он записывал строки без начала и конца, похожие на сон и необъяснимые; он грыз перья, бледнел, надувал губы и гневно вспыхивал, если ему мешали: поэзия интимна.

У него были кумиры: блистательно-острословные французы минувшего столетия, Жуковский, Батюшков. Благодаря им знал он теперь точно: главное в поэзии – легкость слога и элегичность в сочетании с разящей и острой мыслью, бьющей в цель. Казалось, он помнил об этом всегда, даже на уроках фехтования. Никто не фехтовал лучше: Вальвиль числил его первым учеником. Это был характер.

Потом все переменилось: фехтование на рапирах показалось игрой, стихи – говорящими не о том. Наполеон перешел Неман.

Не по годам было им одолеть тонкости политики и игру монархов, но теперь они поняли главное: Бонапарт стремится к национальному порабощению России. Что могли они, лицеисты? Французские учебники полетели под стол. Это было ребячество, рожденное, впрочем, чувством искренним и сильным. То же чувство привело их к мысли бежать в армию. Это было несбыточно, и, тая зависть, каждый день они провожали войска.

Войска проходили под лицейской аркой: кавалерия, гвардия, казачьи полки; все были одеты по-походному, лица серьезны. Три дня шло ополчение – бородатые мужики в сером. Россия, невидимая прежде, подымалась.

Теперь у них были свои герои: героем Вольховского был Суворов, Горчаков подражал императору, Малиновский восторгался атаманом Платовым, Кюхля боготворил Барклая. Герои Пушкина не носили военной формы; они были те же, что и прежде, но иные.

Журналы и газеты были теперь заполнены приказами по армии, реляциями, донесениями командующих, воззваниями к народу. Создавалась новая словесность. Крыловские басни о нашествии читал войскам главнокомандующий. «Вестник Европы», самый солидный того времени журнал, напечатал «Певца во стане русских воинов». Ода взбудоражила Россию; лицеисты твердили ее наизусть. Пушкин видел: это был другой Жуковский – доступный не избранным, но каждому. Первым описал разоренную Москву Батюшков в послании «Мой друг! я видел море зла...», описал так, что захватывало дух. Пушкина поразило: его кумир, недавно еще певший «любовь и радость, беспечность, счастье и покой и шумную за чашей младость», решительно, декларативно отказывался от эпикурейской лирики – от всего, что составляло его силу и славу. Пламя Смоленска и Москвы опалило русскую поэзию: кумиры говорили иначе и о другом.

Он понял, что время может оказаться сильнее идеалов поэта, отстаиваемых прежде. Иные строки, иным чувством рожденные, приходили теперь к нему. Не было в них еще завершенности целого, но рождались они раскаленными и твердели, ложась в строфу. Чувства вырывались из привычного интимного круга; стихи обретали тяжесть, в них звенел металл.

Это приходило само собой и не было еще осознанно. Нужен был кто-то, разъяснивший бы смысл происходящего с ним и с его музою...

В Лицее появился Александр Иванович Галич. Он замещал Кошанского; насколько временно – никто не знал: обиженный непризнанием, тот, говорили, спился с круга. В суматохе дней петербургскому начальству было не до него – о нем забыли.

Война шла к победоносному концу; Наполеон отрекся. В общем приподнятом настроении глаз, наблюдавший за лицейскими, утратил бдительность; в Лицее заводился республиканский дух. Галич пришелся кстати: он был демократичен, весел, умен и прозорлив. Пушкина он не столько отметил, сколько почувствовал его.

Они гуляли в парке вдвоем, в неуказанное время. Пушкин охотно читал ему, находя ценителя тонкого и строгого. Галич хвалил Дельно, не утомляя восторгами. Он был первым, кто посмотрел на поэзию Пушкина как на дело его жизни. Чувствовалось, мысли его о стихах Пушкина имели продолжение, еще не высказанное. В долгих их совместных прогулках выходило само собой, что тропинки всегда вились в виду памятников российской славы; памятники казались безмолвными участниками беседы. Галич говорил о непрерывности истории: вспоминая прошлое, он переходил к двенадцатому году; события перекликались, переплетались, завязывались в одну тему. Это волновало непонятно.

– Пора вам испытать себя в важном роде.

И добавил: скоро переводной экзамен; будет чтение; приглашен Державин...

Галич смотрел на Пушкина. Пушкин молчал.

Он стал задумчив более чем прежде. Это заметили самые близкие – Пущин, Дельвиг. Для других лицейская его жизнь текла по-прежнему. Проказы сходили с рук, на поздние прогулки смотрели сквозь пальцы: гувернеры боялись эпиграмм.

Он зачастил в театр. Граф Варфоломей Толстой разорялся, закладывал именья, но театр содержал роскошно. На представления он приглашал лицейских, в ком угадывал искру божью. Пушкин ходил у него в первых ценителях. Премьершей была крепостная графа, Наталья. Играла она дурно, пела неважно, но была прелестна и в обращении проста. Пушкин был ею отличен. Он говорил с нею в кулисах; короткие свиданья в парке были пугливы, – граф стерег ее недремно. Стихи «К Наталье» дошли до него через лицейских. Графу стихи не понравились; он косился на Пушкина и не находил повода отказать ему. Стихи, впрочем, не всегда совпадали с действительностью, – часто они были озорством.

Озорства и легкой музы не одобрял Кюхельбекер. Свои баллады он писал тяжело – как глыбы ворочал; в тяжести стиха полагал достоинство. К тому же трудно давался Кюхле русский язык. Пушкин посоветовал ему писать по-немецки, на что Вильгельм возражал: «В Германии уже много поэтов, а в России так еще мало, что и он будет не лишним». Впрочем, собственные его стихи были искренни. Последнего старались не замечать и заклевывали его эпиграммами.