На поле мысли, в тишине...

Этого и не разумел Энгельгардт. А между тем эти именно качества были сердцевиною людей, им порицаемых. Разумели другие. Привечал молодых гусар Николай Михайлович Карамзин.

В доме Карамзина впервые увидел Пушкин Чаадаева. Его поразило, как маститый историограф говорит с двадцатидвухлетним гусарским корнетом. Знания Чаадаева и, что еще более поразительно, мудрость его ошеломляли. При этом в самых крайних своих суждениях Чаадаев был каменно спокоен: большое, бледное и открытое лицо его хранило, казалось, тайну веков.

Гусары, знавшие Чаадаева, отметили, что в его присутствии невозможно говорить о пустяках; все несерьезное оставалось вне пределов могучей этой личности. Товарищей своих по полку ввел Чаадаев в дом Карамзина.

Пушкин полюбил ежедневные эти собрания. «Меж ними все рождало споры». В спорах с хозяином был он на стороне гусар. Они благоговели перед Карамзиным, но не хотели, не могли согласиться с его мыслью о том, что в отечестве нашем невозможны свободные установления и что просто по размерам своим Россия никогда не сможет быть республикой. Ему возражали с жаром, политические страсти накалялись. Здесь рождались слова и речи, казавшиеся еще странными, но обещавшие в будущем что-то решительное. В Лицее об этом говорили намеками, в обществе гусар – прямо.

Надо ли удивляться, что гусарство так естественно породнилось с тем лицейским духом, который зацвел и созрел в пушкинскую пору и о котором писал (простите: доносил, конечно) небезызвестный Фаддей Булгарин в записке (не знаю, как точно определить оригинальный этот жанр) под названием' «Нечто о Царскосельском Лицее и духе оного». А доносил он следующее: «В свете называется лицейским духом, когда молодой человек должен порицать все меры правительства, знать наизусть или быть сочинителем эпиграмм, пасквилей и песен предосудительных, знать все самые дерзкие и возмутительные стихи и места самые сильные из революционных сочинений. Сверх того, он должен толковать о конституции, палатах, выборах, парламентах... Либерализм укоренился в Лицее в самом мерзком виде».

Ну что ж, в проницательности, надо признаться, Булгарину не откажешь: двадцать пятый год доказал это, «Алфавит декабристов» пополнился именами пушкинского выпуска.

Но это будет потом. А тогда это только зрело. Тогда ходила по рукам неким лицеистом сочиненная эпиграмма «Двум Александрам Павловичам»:

Романов и Зернов лихой,

Вы сходны меж собою:

Зернов! хромаешь ты ногой,

Романов головою.

Но что, найду ль довольно сил

Сравненье кончить шпицом?

Тот в кухне нос переломил,

А тот под Австерлицом.

Из воспоминаний известно: помощник гувернера хромой Зернов был «подлый и гнусный глупец». Может быть, что эпиграмму, помещенную без подписи в одном из лицейских сборников, сочинил не Пушкин. Тем ценнее ее смысл как выражение общего лицейского духа. К счастью, не дошли тогда эти строки до одного из адресатов, и на выпускной акт – 9 июня 1817 года – он явился, неся свою постоянную ласковую улыбку.

Александр был в черном сюртуке; государь стал тучнеть, и ему пришлось полюбить темные тона. И полысел император изрядно, но намеренно не скрывал залысин тупеем; это было маленькое его кокетство. В ином он был все тот же, государь: раздавая медали и похвальные листы, читая «краткое отеческое наставление», улыбался ласково и нескончаемо...

Пушкин, слава богу, смотрел на него в последний раз. Но железную хватку благословенного он почувствует скоро.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.