Впереди фронта

– Условие одно. Я возвращаюсь от них, Франц возвращается к Прайсу. После этого танки убираются ко всем чертям...

– Думаешь, они уйдут?

– Пусть даст слово генерала. Если он еще хоть немножко... Если он... Я имею в виду – отец... О-тец.

– Я пойду к нему.

Я не стал возражать. Настю не остановишь.

Привязала к палке белую косынку. Спустилась с ней к озеру, подняла над головой, как знамя. Ожил, зазвенел ледок под ногами, но Настя будто не слышит, идет спокойно, без тени волнения.

Прожектор погас. Франц подошел ко мне. В глазах – тревога.

– Вот твоя гармоника... Сыграй...

«Для кого?» – удивились глаза. Я показал на гору.

– Что ты играл ему там?..

Мальчик шагнул вперед, откашлялся, прошелся губами по ладам – раз, другой. И заиграл...

Настя остановилась посреди озера, оглянулась, потом выше подняла косынку, пошла дальше. От танков отделилась фигура, сделала несколько шагов в направлении озера и вдруг замерла. Ее сразу же обступили черные призраки.

Мальчик играл «Катюшу» (им нравились наши песни).

Там запели... Промерзшие мужские голоса. Пели для Франца.

Настя перешла озеро, полезла на гору. Несколько раз падала. Хор умолк... Замолчала и гармоника... Мальчик был весь там... Я думал о Насте, о Мише-Татарине – товарищи вынесли его из дома, положили на сани, ждали, когда вернется Настя, видно, знали, что она должна проститься с ним. Может быть, его смерть и толкнула ее на этот отчаянный шаг. Уходя, она даже взглядом не попрощалась со мной. Пошла на лед с ним, с Татарином. И я позавидовал ему, уже мертвому. Маленькая и бессмысленная зависть.

Припоминал до мельчайших подробностей каждое ее возвращение. Да, она приносила с собой любовь, возраставшую с каждым новым походом, любовь, которую она тщательно скрывала от нас, а может, просто оберегала. Вспомнился сорок первый: зеленое платье, белый воротничок, разгневанный начальник поезда, маленький мальчик и расплескавшееся молоко. Теперь она стоит перед Прайсом, перед его косматыми чудищами, что затаились в тумане, готовыми в любую минуту перемахнуть через озеро, – стоит маленькая, беззащитная, со своей любовью к Татарину.

Прайс молчит, и его косматые чудища тоже молчат. Ко мне подходит Онисья Паньковна, становится рядом, берет меня за руку, шепчет:

– Как вы могли отпустить ее? У нее же сын на чужих руках.

– Она сама вызвалась...

– Лучше б я пошла. – Онисья Паньковна говорит это так искренне, что я верю, пошла бы. Она знает о моей любви к Стеблинской...