Впереди фронта

Там Настя в сопровождении немца спускается на лед. Тут я с немцем. Мальчику в сапогах скользко, непривычно идти по льду. Он пытается поймать мою руку. Нет, парень, мы чужие. Иди сам. И никаких чувств. Я больше не испытываю прилива нежности от его прикосновения, я вижу только

Настю в белой косынке, немца с ней и танки, все явственней проступающие из тумана. Жерла пушек направлены на нас, на село. Прогибается тонкий ледок. Оглядываюсь, боясь проскочить середину. Еще несколько шагов. Настю сопровождает офицер. Вот он останавливается; лед угрожающе трещит.

– Стойте! – кричит Настя нам.

Мы останавливаемся. Офицер узнал Франца, кивнул. Франц достает из кармана гармонику, хочет подарить мне. Я отчего-то испытываю чувство неловкости. Отказываюсь. Тогда он протягивает руку – попрощаться. Злой взгляд офицера заставляет мальчика опустить руку.

Расходимся как враги. Ловлю на себе жестокий, вызывающий взгляд офицера. В комбинезоне танкиста, в шлеме, он смахивает на чванливого гестаповского офицера, тупого и самоуверенного. Причина такого его поведения и вида ясна – это жерла пушек, повернутые в нашу сторону.

Идем с Настей. Не слышу ни ее, ни своих шагов, а только цоканье подковок Франца. Оглядываюсь – побежали. К чему бы это? Хотят выиграть время? Но зачем? Мы-то им никак не угрожаем. Настя держится с достоинством парламентера: походка горделивая, независимая, пожалуй, даже чересчур торжественная для этого момента.

– Скорей! – торопит с нашего берега Онисья Паньковна.

Нет, я ни за что не побегу, даже если грянут пушки. Такое состояние, будто в душе что-то отмерло и навсегда отслоилось. Хватаюсь за соломинку:

– Где ваш сын, Настя?

– Здесь, в Маминцах. Его прятал Миша... – И сразу же перевела разговор: – Прайс на костыле... Одна нога в сапоге, другая – в гипсе... Дал честное слово, что не тронет село, уйдет. А этот офицер, который со мной шел, болван какой-то. За всю дорогу ни слова не проронил.

– Сейчас заговорят, не беспокойтесь.

– Генерал сказал, что стер бы нас в порошок... Если бы не знал, что у нас Франц.

– Про борщаговских детей сказали ему?

– Сказала...

– А он?

– Промолчал. Может, совесть заговорила...

– Какая совесть у человека, бросившего сына на поле боя? Шкура он, этот ваш Прайс!..

– Мой?! – Настя от неожиданности даже остановилась.

– Я так сказал? Простите, Настя, сорвалось... «Фойер!» – долетело до нас с того берега, едва мы ступили на землю.

И тут же заговорили пушки.