– Макогоненко... – ответил Мишка. – Это он. Точно. Старая лента. Заедает.

– По коням! – приказал Савватей конным и санным.

– Он что, слепой? – В глазах Тюльпана удивление смешивалось с ужасом. – Останови этого стратега, пока не поздно. Это же наша последняя ночь... С чем на танки? С чем?..

Побывав не раз и не два в лапах смерти, мы выработали в себе способность игнорировать ее даже тогда, когда она казалась неотвратимой. Может быть, это и спасало нас от нее. Но чем ближе была победа, тем острее становилось желание дожить до нее. И все-таки доверимся Савватею.

А Настя сегодня совсем «переметнулась», «татары» присвоили ее сани, посадили своего кучера, тот покрикивал по-татарски, а кони прядали ушами – не понимали чужой речи. Сама же Настя все клонилась к заломленной шапке Миши-Татарина, а чтоб не так заметен был ее белый платочек, подняла воротник своего дубленого кожушка. Чудачка! Все равно мне видно.

Настя родом с Надросья, из бедной, широко раскинувшейся на холмах деревни под названием Рудое Село. Она по-цыгански черна, глаза отливают синевой, черные волосы заплетены в косу, которая сейчас спрятана под кожушком. И уродилась же такая в Рудом* Селе, где все девки и бабы должны бы быть рыжими. Ее сын сейчас прячется тут, вот она и летит, позабыв про всякую осторожность.

________

* Рудой – рыжий (укр.)

В Рудом Селе хватили горя через Настю, когда гестаповцы прознали про «комиссаршу». Перед самой войной приезжала она сюда в отпуск со своим Вовкотрубенко, и шпала в его петлице дорого обошлась Стеблинским. Проморгав Настю, гестаповцы принялись «ловить» ее маленького сына, которого родила она тут, в Рудом.

Онисья Паньковна кутается в Павлов кожух, он сильно велик ей, валенки тоже высоковаты, колени в них не согнешь, приходится держать ноги вытянутыми; поперек валенок лежит карабин – вооружили учительницу. Но если танки нападут на нас, Онисья Паньковна и шагу ступить не сможет в этой чужой обувке. Жеребенок отстал, бежит сзади, и Франц все озирается, боясь потерять нового товарища.

Харро фон Прайс напомнил о себе новым залпом. Силы явно неравные, и «татарам» с Настей не стоило бы так неосмотрительно лететь вперед. Впервые у нас появился враг, которого не мы выбрали себе, а который сам выбрал нас. И мне отчего-то странно, что этот враг – отец мальчика, притихшего за моей спиной. Мальчик не подозревал, что мы везем его к отцу...

Савватей догоняет сани Татарина, на ходу отдает ему какие-то распоряжения, затем обращается к Насте – должно быть, предлагает ей перебраться в другие сани. Да, точно: трубкой показывает назад. Настя, видно, отказывается, но Савватей заставляет кучера придержать коней; за их санями останавливается весь обоз. Настя спускается на землю, цепочка движется дальше, мимо Насти... Я, уверенный, что она ждет мои сани, уже тяну за плечо Тюльпана, чтоб остановил коней, однако Настя пропускает нас, дожидается Кайдашенков, садится к ним рядом с Онисьей Паньковной, и теперь до меня сквозь скрип полозьев, дыхание коней и надоедливое постукивание сапожек Франца все отчетливей доносится Настин смех в скирде и теплый запах ее кожушка. Была она там сегодня, и, наверно, не в первый раз, но как же ловко скрывала свою любовь до этой последней ночи, когда изменить что-либо уже невозможно, да и нужно ли... Татарин оглядывается, снимает шапку, словно бы прощается с Настей.

А я все разматываю нитку того недавнего, с чего началась, быть может, и в самом деле большая любовь...

Всякий раз, когда между нами и «татарами» возникало какое-нибудь недоразумение, Савватей посылал к ним Стеблинскую, и все сразу улаживалось: «татары» на какое-то время переставали забираться в нашу «зону», иногда, правда, ставя нас этим в затруднительное положение. Ходили на своих возах «на добычу» бог знает куда: под Таращу, а то и под самый Киев. Иногда брали с собой на дело Настю, тогда она задерживалась там на неделю и больше, но, когда мы уже теряли надежду на ее возвращение, она вдруг появлялась в отряде. Была весела, остроумна, шутила над маминским «атаманом», но при этом в глазах ее появлялись ласковые лучики, которыми согревала она отважного Татарина. Миша был красивый, поражала синева его глаз, осанка, как у джигита; и шапка была ему к лицу и усики, как кипящая смола, которые всегда хотелось потрогать, чтобы убедиться, настоящие ли они. И мне оставалось только сдерживать свою ревность и делать вид, будто мне совершенно безразлично, вернется она от «татар» или останется там насовсем. Однако когда она задерживалась дольше обычного, я потихоньку выбирался ночью из Липника* на своей лошади с жеребенком, пускал их пастись в овраге, а сам вглядывался в дорогу, ожидая, не замаячит ли там Настина фигура. Не раз я мчался навстречу обманчивому видению, и кобыла, наверно, никак не могла понять, зачем я оторвал ее и сонного жеребенка от пастбища.

________

* Название леса.

Легче всего убедить человека в том, во что ему самому хочется верить. Кто-то выкрикнул: «Наши, наши!» – и народ повалил из Балки, старый и малый бежали к площади, где остановились танки и откуда теперь доносился только приглушенный гул моторов. И чем ближе была площадь, тем больше уверенность: наши пришли. Для чего бы немцам гасить огни и вести себя так осторожно? Где собираются вместе хотя бы два немца, там немедленно разносится гомон: даже странно, что они так много шумят. Уже видны силуэты танков – стоят друг за дружкой, тихие, добрые. Только почему не слышно Миши-Татарина? Почему партизаны не братаются, не радуются, не зовут народ из леса? Этот вопрос заставил людей остановиться, заколебаться, прикрикнуть на ребятишек, чересчур прытких и отчаянных, – вот и сейчас они всей ватагой возились в снегу, норовя обогнать друг друга.

Внезапно вспыхнули прожекторы, выхватили из тумана толпу, и танки, словно по команде, двинулись на людей. И тогда на звоннице загрохотал «максим». Бил по пехоте, бил по озверевшим танкам, один из которых преследовал стайку ребят. То была неравная игра чего-то страшного и огромного с маленьким, беззащитным, и продолжалась она до тех пор, пока дети не догадались броситься врассыпную и разлетелись в тумане. Тогда танк остановился, развернулся, поискал прожектором пулемет Макогоненко и прямой наводкой ударил по белой звоннице. Вася Макогоненко оказался на земле под обломками звонницы. Он был еще жив, когда фашисты схватили его, поставили на ноги и, поддерживая с обеих сторон, привели на площадь. Люк головного танка открылся, и танкист в шлеме спросил:

– Партисан?

– Да...

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.