Семенов курит «козью ножку» — она стреляет длинными искрами — и вспоминает письмо от матери. Там было написано, что ополченцы, вернувшиеся в Москву, последний раз видели отца и брата прошлой осенью во время боев под Вязьмой. С тех пор вестей от них нет. Он думает об этом и сам, не замечая того, напевает песню, запавшую в память в студенческие годы: «Ступай, говорят, иди, говорят, броди, говорят, по свету...» Слова другие, чем в Нюриных частушках, а мотив как будто тот же: вот так негромко, невесело поют сейчас все, стоит только задуматься.

— А вы так уж очень не отчаивайтесь, Юрий Степанович,— сказала вдруг Нюра.

Раз вот так на дежурстве Семенов рассказал ей, как прощался с отцом и братом. Нюра слушала молча, словно и не слушала, но теперь, когда он задумался, угадала сразу, о чем. И это так тронуло Семенова, что он взял Нюрину руку. Рука у нее маленькая, крепкая.

— Хорошая ты, Нюра,— сказал Семенов.

Нюра вдруг прикрыла глаза, а когда открыла их, они были такие же ясные, как всегда, осторожно забрала у Семенова руку, рассудительно сказала:

— Очень вы по ней, Юрочка, соскучились...

— Вы про кого?

— Да про кого же? Про девушку, о которой мне рассказывали. Может, порции посчитаете?

Неожиданно вернулся Брыкин, похоже было, хотел что-то сказать, но не сказал, подошел к Нюре, взял из таза кусок рыбы, подержал его и кинул в таз, а руку вытер.

— Другой нету,— Зло сказал Семенов.— Эту приготовить надо, чтоб есть можно было!

Брыкин ушел в кладовую, чем-то там шуршал, и Семенов чувствовал, что от этого шуршания его ненависть становится все острее. А может, попробовать найти к Брыкину подход? На занятиях Семенову тоже пришлось добиваться, чтобы курсанты перестали замечать его мальчишеское лицо, гимнастерку третьего срока, ботинки с обмотками. К курсантам ключ нашел, а к Брыкину не может.

А Брыкин кончил шуршать бумагой, протянул Нюре кулек.

— Будешь рыбу варить, положишь... Листа лаврового нашел остаточек...

— Вот видите, Иван Никандрыч, значит, можно все-таки сделать, чтобы вкусно было?— обрадовался Семенов.

— Из этой-то рыбы?— задумчиво сказал Брыкин.— Нет! Из нее вкусно не будет. Из рыбы вкусно, например, лососина свежая, поджаренная над углями, а из жидких— тройная уха. Варится мелочь: караси, ерши, подлещики. Их раньше за рыбу не считали. Но хорошие рестораны покупали для ухи у рыбаков. И варится не как-нибудь, а на курином бульоне. С перчиком. С листиком лавровым. Со сладким лучком. С зеленью. Каждой специи по пропорции. Потом вся эта ерунда выбрасывается, а в навар опускаются живые раки. Покраснеют— их тоже вон! И вот в этот навар опускается настоящая рыба: стерлядка или форель. Понятно, выпотрошенная перед самой подачей. Как только уха снова закипит, снимай ее с огня, вливай по ложке мадеры на порцию — и можешь подавать.

У Семенова после поездки на продсклад, где он дважды, глядя в упор на скорого в движениях кладовщика, заставлял перевешивать каждый килограмм скудного пайка, от рассказа про уху, из которой все по очереди выбрасывается, даже голова закружилась.

— И вы это готовили?— спросил он.

— Врать не стану,— негромко сказал Брыкин.— Рыбный стол не моя стезя. Но, случалось, готовил. И одобряли.

А Нюра, которая слушала рецепт тройной ухи, приоткрыв рот и даже забыв сказать свое «надо же!», выпалила:

— Была бы коровка да курочка, а сготовит и хозяйка-дурочка.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.