Великий Брыкин

— Нет, Брыкин не повар!— сказал он и переложил ледяной куб в таз.— Брыкин ни черта не умеет,— протянул он и поставил на стол кастрюлю с кипятком.— Брыкин — второй фронт.— Он стал обмакивать длинный нож в кипяток и прикладывать его к ледяному кубу то лезвием, то обухом, то жалом.

«Старик сошел с ума»,— подумал Семенов. А Брыкин покрикивал на Нюру:

— Добавь кипяточку! Кипяточку добавь!— Все быстрее и быстрее, переменяя ножи и обмакивая их и кипяток, то оглаживал ими, то колотил, то строгал ледяной куб.— Так!— сказал Брыкин.— Так!— Он подхватил полотенцем обтесанный кусок льда и положил его на блюдо, перевернув так, что низ стал верхом. Потому что у этого уже был и верх и низ.— Еще кипятку! Еще!— И снова стал работать ножом, загородив свою работу спиной. И только по тому, как шевелились его лопатки, было видно, что его работа требует мелких движений. Резким голосом Брыкин вдруг запел песню про ворона, который приносит в деревню белую руку с заветным перстнем, про могилу, в которую закопали бойцов-богатырей. Нюра, которая разливала студень по железным листам, всхлипнула.

— . Что вы, Анна Васильевна,— сказал Семенов,— пусть поет: песня хорошая.

— Не зовите меня Анной Васильевной: не старуха. И не про песню я. Когда Лешу провожали, мама тоже студень варила. Голову телячью покупали у соседей... А теперь от Леши писем нету пятый месяц.

Семенов приготовился сказать ей те же успокоительные слова, какие в каждом письме пишет матери, но не успел.

— Пра-а-вшу к столу!— торжественно объявил, почти пропел Брыкин.— Поглядим теперь, какой Брыкин повар! — Он ткнул пальцем во что-то, накрытое большим листом бумаги, и, помедлив, сдернул лист.

На блюде лежала ваза, вырезанная из огромного куска хрусталя. Свет керосиновой лампы дробился и играл в ее острых гранях. В кухонном тепле грани стремительно сглаживались. Ваза влажно блестела и медленно меняла форму, Брыкин сделал такое движение, будто накладывает что-то в вазу.

— Вот так,— сказал он,— товар Брыкин подавал на банкетах икру! Ваза была пустой. Семенов и Нюра завороженно смотрели на пустое сверкающее чудо.

— Растает,— сказал Семенов.

— Может, обратно на погреб снести?— предложила Нюра.

Они не знали, зачем воинской части почтовый ящик номер 2101 ледяная ваза, предназначенная для того, чтобы подавать икру на банкетах. Но она так внезапно и так удивительно возникла посреди темной кухни...

— Жаль, если растает!— сказал Семенов.

— Подумаешь, великое дело. Пустяк! Мастеру, конечно,— торжествующим голосом сказал Брыкин.

— Неплохо,— перебил Семенов.— Особенно для выставки в мирное время. А съедобное что-нибудь вы приготовить можете? А то ведь это— искусство для искусства.

— То-то,— сказал Брыкин.— Признал все-таки, что искусство. Ну, ничего, повар Брыкин на тебя не обижается. В жизни ты еще ничего не видел. Капитан Полковников тоже ничего не видел. Но бо-о-ольшая у него к этому охота. Целый день у меня просидеть может, все расспрашивает. Про четыре больших соуса, про шестнадцать малых, про салат «Александр Дюма», про суп из черепахи, про индейку «метрдотель». Убивается: «Неужели ничего я этого не попробую!» Но он мне на слово верит, а тебе я на деле докажу. Из ничего такое приготовлю — детям рассказывать будешь! Берутся кости, выбивается из них костный мозг, нарезается черный хлеб тоненькими ломтиками, намазывается костным мозгом, и запекается это все в духовке.

И пока Брыкин рассказывал, он лихорадочно делал все, что говорил. Через несколько минут на столе рядом с тающей вазой возникли тонкие, как бумага, ломтики хрустящего хлеба с запеченным мозгом на них.

— Закусывайте,— гостеприимно оказал Брыкин.— Такого вы и до войны не едали. Чувствуйте, какой Брыкин повар!

— Мы и так чувствуем,— сказал Семенов.— А что, эти бутерброды холодными едят или горячими?

— Да не бутерброды это,— объяснил Брыкин,— а так называемые «пти-па» из мозга. Есть можно и в горячем виде и в холодном. Прошу!— И он придвинул тарелку.