Рассказ
Они сидели на новых стульях в помутневшей перед дождем, сумрачной комнате далеко друг от друга и, подавленные встречей и воспоминаниями, растерянно молчали. Казалось, что в комнате были серые обои, серый потолок, а в вазе на столе черные пионы.
На терраске скулила привязанная собака, и слышен был там резкий и мальчишески высокий, срывающийся голос. Собака затихала, но тут же опять принималась поскуливать, стонать, и снова доносился раздраженный окрик хозяина.
Ирландский сеттер, измученный первой своей дорогой, первым знакомством с автомашиной, с новым домом, не понимая, куда и зачем его привезли, нервничал и, возбужденный, был до отвращения неприятен всем.
Хозяйка дома, незамужняя доброглазая женщина лет тридцати, оцепенело и глуповато улыбаясь, поглядывала за окно, на тучу, на. тополя и, возвращаясь в комнату, на срезанные пионы в синей вазе, на гостя, который тоже глядел на нее и тоже дурашливо улыбался, хотя и напористой была эта его дурашливость. Встречаясь взглядом с ней, он смущался. А она не прятала глаз и со строгой страстью косила на него из сумерек, переставая улыбаться.
Они не виделись и не знали ничего друг о друге (да и теперь не успели всего узнать) более пяти лет. Но, памятуя былое, хорошо и сразу поняли друг друга, и мысли их были теперь не о том, что они тайно уже выяснили для себя, а о вещах и явлениях посторонних, которые мешали им: о старой матери, которая была в доме, о ребенке и о товарище с его нервной собакой. Все это мешало теперь, и они переживали это, придумывая, как бы избавиться и остаться наедине. Но и он и она знали, что их время, которое они чувствовали впереди, наступит, и оттого, что они хорошо понимали обоюдное согласие на тайну, понимали друг друга, были они смущены, хотя и бесстыдным было это их смущение: просто они отвыкли друг от друга и изменились. Она располнела, стала матерью, а он женился и тоже раздался, потяжелел.
Но была еще одна тайна, которая смущала его, не давая покоя, и он пугался не на шутку и холодел при мысли о вероятности того, о чем он и подумать не решался, не только спросить. Он старался доказать себе и чувствовал, понимал подсознательно, что ребенок не его, хотя и можно было представить ужасное, если думать о годах, но было страшно представить ему вероятное, и он, не переставая думать об этом, мучился, скрывая свои мучения улыбкой, и успокаивал себя надеждой, что ей, этой девочке, которую увидел он сразу и которая напугала его; не более трех лет. Он со страхом ждал теперь своего неизбежного вопроса и ответа матери. Она вдруг поднялась, подошла к распахнутому окну, села на подоконник и выглянула, держась за наличник.
Тополя перед дождем, придавленные и как будто стиснутые тьмою, стояли соломенные. В молчании присмиревшей улицы, где-то на другом ее конце, бился встревоженный женский голосок: «Митька-a!» Улица была пустынна, и булыжные тротуары, поросшие травой, белели под тучей, как речные узкие пляжи. «Митька-a!»
Он тоже подошел к окну и спросил:
— А как твою дочку зовут?
Она смотрела на тучу и сказала внятно и как будто игриво:
— Иришка.
Казалось, что тополя были освещены вечерним солнцем, что где-то за домом, за маленьким садом полыхал сейчас огненный свет, озаряя тополя, тротуары и белесую автомашину, которая стояла за изгородью. А по ту сторону густела тяжелая и опасная тьма.
— А как будут величать взрослую? — тихо спросил он, видя ее улыбку, ее глаза, которые прищурились в раздумье.
— Ты испугался, — сказала она. — Глупости! — сказал он. — Как?
Он присел на подоконник, тесня ее и чувствуя силу ее ног, вспоминая былое, слыша зовущий потерянный голосок, доносящийся издалека, гулко и странно, как в лесу: «Митька-a!..»
— Все вы, — сказала она, — одинаковые...
— Но все-таки как? — спросил он, успокаиваясь.
Но она не ответила и не оглянулась, и он понял, что думала она в эти минуты не о нем, а может быть, об Иришке,. милой девочке с золотыми пружинками на висках, или об ее отце.
— Ты так и не ответила, как, — сказал он, зная и чувствуя, что ему уже незачем волноваться, что все уже отхлынуло, кануло, что он родился заново и опять живет в прекрасном, заманчивом и сложном мире, что скоро будет дождь. — Да, — оказал он, — дело, конечно, твое... Я не настаиваю.
— А у тебя-то есть маленькие? — спросила она по-дружески.
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.