Он это сказал с показным равнодушием и скукой, но Саша почувствовал раздражение, скрытое за этими словами.

— Ну мало ли, — ответил он с перехваченным дыханием и тоже как будто с равнодушием. — Мало ли кого надо плеткой учить... В конце концов собака есть собака, разумеется, — сказал он, побоявшись себя, первых признаков своего озлобления и недовольства, перехвативших дыхание. — Чарли, конечно, нервный пес.

— Весь в хозяина, — сказал Сергей. — Собаки, между прочим, я замечал, похожи на хозяев.

Рита отозвалась улыбкой на его слова, и Саша видел эту улыбку, которую Сергей принял, как заговорщик, с тайной и нехорошей усмешкой, переглянувшись с женщиной, словно сказав ей: «Вот ведь какой идиот!.. Ты меня извини, пожалуйста, за него и за его собаку... В следующий раз буду умнее».

Так Саша расценил эту усмешку, и ему стало тошно, и если до сих пор он старался понять и как-то оправдать своего друга, то теперь, чувствуя себя оскорбленным и обманутым, он мысленно оскорблял его и, подбрасывая уголька в свою душу, озлоблялся и мрачнел катастрофически.

Он сидел на стуле, расставив ноги, бледный, бескровный, коротко остриженный, как после болезни, как из больницы, и, понимая себя лишним, уже не чувствовал робости и смущения, какое чувствовал в первые минуты знакомства с этой женщиной и с этим домом. Он вовсе не предполагал ничего подобного, когда согласился ехать сюда. У него было славное настроение, он давно не выезжал за город, много работал, доучивал на курсах английский язык, а потом со словарем до тупой боли в висках сидел в «Ленинке» по вечерам, переводя технические тексты, по крохам собирая нужный ему материал, и клял себя, что не учил всерьез язык в институте. И хотя почти все, что он переводил и читал, было знакомо ему и интересно, он испытывал странное наслаждение самого процесса перевода, испытывал такое же примерно чувство, когда стал заниматься фотографией и впервые сел печатать снимки: на чистой бумаге в растворе вдруг появились серые пятна, точки и углы, и серость эта растекалась по бумаге, уплотнялась и, преображенная в лица, деревья, дома и улыбки, вспыхивала вдруг мгновением, запечатлевая его... так и здесь он с удивлением вдруг начинал видеть и понимать чьи-то мысли и рассуждения, и это увлекало его, хотя и утомлялся он дико.

И свою эту поездку с собакой, о которой ему заранее сказал Сергей, ждал чуть ли не неделю, готовился к ней, и жена провожала его, как в далекий путь, и, хлопотливая, неузнаваемая, помогала укладывать в рюкзак еду, накидку от дождя, термос с горячим чаем, настоянным на лимонном соке, шерстяной джемпер «на всякий случай»... и даже четвертинку водки. И эта забота и серьезные хлопоты умиляли его, и он вышел с собакой из дому, не решившись при Сергее поцеловать жену, счастливый и растроганный, и долго не мог избавиться от ощущения вины перед Светкой, точно ему еще раз надо было бы сказать ей на прощание, чтоб она не сердилась на него и что он ненадолго, будто он не все еще сделал, чтоб она не скучала одна... И он жалел, что не решился поцеловать ее. Но потом это чувство рассеялось и только теперь воскресло опять и гнело. Было обидно за Светку, которая так хорошо проводила его, пихнув в рюкзак теплый свитер, уверяя, что ночи бывают холодные, обидно за невольный обман потому, что он собирался теперь ночевать не у костра, как ему представлялось, а в доме у женщины, о которой ничего не знала ни Светка, ни жена Сергея, и о которой обе они никогда, быть может, не услышат. Все это казалось ему теперь омерзительным. Он не понимал Сергея, не мог понять своей роли во всей этой истории, и ему было жалко себя и свою собаку, которой Светка, чудачась, говорила в напутствие: «Слушайся своего хозяина и не гоняй дичь!» — милые какие-то, домашние слова, и целовала его в холодный нос... Она любила Чарли.

А Сергей тем временем, поглядывая на Риту и позевывая нервно, растворил окно и сказал случайное:

— Телега моя, как новенькая, после мойки.

Небо было еще в облаках, в тумане, и этот туман, желтый, как топленое молоко, залил притихший и прохладный город, мокро отразился в лужах, в блеске листьев, в покатостях промытого «Москвича», и все казалось теперь на земле коричневым, сочным: дома, деревья, мостовые, изгороди, — как на картинах старых мастеров... Чирикали воробьи, и слышны были тяжко падающие капли с крыши, чмокающие в тишине. Пахло землей, и хотелось быть воробьем и тоже чирикать от радости. А в доме сладко пахло пионами, и было душно от этого запаха.

— А что, — сказал Саша, — может, смотаемся? Пока доедем, пока что, — рассвет... Ночи-то сейчас один пшик. А?

Сергей, не отвечая, разглядывал его исподлобья почерневшими и разросшимися глазами. А когда Рита, не стерпев молчания, вдруг стремительно вышла из комнаты, громко спрашивая у дочери про мокрые колпачки, он, проводив ее взглядом, сипло сказал:

— Нет, старик, решено... В Дудинку на рассвете... Ты, извини, — и позвал Риту: — Иди-ка сюда!

Она также стремительно и шумно ворвалась в комнату и с каким-то крайним удивлением на лице, смятенно и вопросительно глядя на Сергея.

— Покатаемся? — спросил он у нее.

Она, не раздумывая, кивнула в ответ и быстро ушла опять, не затворяя за собой дверь, и было слышно, как она отворила другую дверь, в комнату к матери...

— Это не очень-то, — сказал Саша. — Чего ты придумал!

— Можешь остаться, я ненадолго. — Сергей был смущен, улыбался и притопывал ногой, поглядывая на ботинок. — Впрочем, я не настаиваю... как хочешь... А чего ты на меня так смотришь? — спросил он и засмеялся. — Уставился, как сыч...

— Почему, как сыч? — спросил Саша.

— Ну, как корова, не все ли равно, — сказал Сергей. — Только без собаки, пожалуйста.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.