Вечером после дождя

— Ну куда ты так тянешь! — сказал он собаке, слыша свой голос, который вдруг показался ему жалобным и просящим...

Вокруг росли большие осины. Снизу стволы их безжизненно чернели, а выше, в последних отблесках затухающего неба, округло и сильно поднимались, ветвились, крепчали, как будто точеные, зелено-бурые, не тронутые лишаем, напоенные влагой, скрывались в хаосе листьев... Он видел одну осину, потом машинально разглядывал вторую, третью, десятую и думал, что все осины похожи одна на другую... и словно посажены здесь рукой человека и ухожены, как в парке.

Все отсырело: земля, стволы, трава, листья, пахло грибной плесенью; и вдруг какие-то невидимые уже ветви совали ему в лицо мокро-холодные, шершавые листья; в лесу стемнело, и уже трудно было разобрать и отличить цвет листьев от цвета стволов и земли. Все смазывалось ночной серостью, меркло, пропадало, и когда Саша увидел в потемках заваленную кем-то осину, светлый ее обрубок, торчавший из земли, обвядшие листья на вздыбленных ветвях, он остановил собаку и сел на мокрое дерево.

— Вот мы и пришли, — сказал он Чарли.

Было у него такое состояние, будто он шел пьяный, незнамо куда, и сел теперь, тоже незнамо зачем, на поваленную осину — и нет больше в мире ничего, кроме мокрой осиновой коры, запаха вялых листьев и собаки, которая преданно смотрела на него, присмиревшая и внимательная. Ничего нет...

— Вот и пришли, Чарли, — сказал он опять.

«Куда мы пришли? — подумал он с ухмылкой. — И зачем мы сюда пришли?»

Он представил вдруг со стыдом, как мешал он все эти часы и тягостные минуты Сергею и Рите, как он не нужен был им и неприятен в своих поношенных брюках, резиновых сапогах, со своей неугомонной, нервной собакой. И стало ему вдруг обидно за себя, ненужного им человека, который так долго собирался и готовился к этой поездке и которого так сердечно и нежно проводила жена, растрогав своей заботой. Подавленный этой обидой, он проклинал себя и твердил в отчаянии: «Идиот... Идиот я. Идиот! Болван! Так мне и надо. Идиот!» — словно во всем был виноват он сам: виноват, что поехал, виноват, что любил жену и теперь страдал при мысли о ней, виноват, что привез собаку...

«Ну, а при чем тут они? — думал он. — Пусть их. Никто им сейчас не нужен. И целый мир — в них сейчас, в ней и в нем».

Ему представилась тихая машина с погашенными огнями, стоящая под ольхой, и они, от которых он ушел, как побитый и прогнанный.

— Ты меня слушайся, Чарли, — сказал он собаке. — И не гоняй... дичь... Чарли влез ему на колени, промочив моментально, и, не понимая хозяина и оттого тревожась, лизнул его в ухо и в щеку.

— Ну вот, — сказал Саша. — Нежности! Ну, отстань... Чарли...

Он слабо отпихивал пса и вдруг почувствовал, что мог бы сейчас заплакать, если бы захотел, и, почувствовав это и подумав об этом, не скрепился, расслабился, и горло ему свело горечью, и он в гримасе выжал слезы. Все ушло от него — он остался наедине со своей необъяснимой, острой обидой. Сидел, и плакал, и улыбался, вспоминая Светку, а на него смотрела рыжая мокрая собака.

И вдруг он подумал, что ему уже нельзя возвращаться к ним, потому что они поймут, что он плакал, потому что он просто не будет знать, как себя вести, что говорить и как говорить, смотреть и слушать Риту или Сергея... Как? А зачем? Он еще не понимал как следует, что же, собственно, произошло и отчего так обижен он, но он понимал, что нарушена какая-то важная связь, которую уже не поправить, как будто у него сработал сложный механизм на аварию.

«Все прошло, — твердил он, успокаивая себя. — Все прошло».

Хотя и не старался осознать, что «прошло» и почему. «Все прошло», и этого было достаточно, чтобы утвердиться в мысли, что ему никак нельзя возвращаться к ним, хотя бы потому, что Он плакал. Он уже не мог бы простить Сергею этих слез, дурацких и жалких слез, привкуса этих забытых давным-давно слез, и не простит никогда.

«А они, — подумал он опять про них, — я им не судья... Я его не за то... Я его за слезы не прощу, за свои собственные, которые лил, как идиот! За это я его не прощу, а то, что он с ней, а я лишний — ну что ж! Это черт с ним! Все прошло. Доберусь как-нибудь... То-то будет тревоги, расспросов: как, почему... А что сказать?»

— Такие-то вот дела, Чарли, — сказал он собаке пьяно, как человеку. — Вот она какая, твоя первая дичь!

Ему захотелось вдруг вернуться к машине, и он колебался, жалея Сергея, предчувствуя его тревогу, но все же пошел прочь, к шоссе, которое слышалось в тишине наступающей ночи редкими и далекими шумами. Он боялся вдруг напугать кого-нибудь, в темноте представляя ежесекундно, что некто живой и добрый может встретиться на пути, и потому он старался беззаботно посвистывать и разговаривал с собакой, как с собакой, покрикивая на «ее, одергивая, делая для какого-то доброго и предполагаемого существа вид, что он просто заплутал и теперь ломился сквозь чащу к шоссе, на шум проезжающих машин. На шоссе он вышел промокшим насквозь, но ему повезло, и он на попутном грузовике доехал до ближайшей железнодорожной станции и успел на поезд.

Он так и не услышал сигнала. И жалел только о том, сидя в вагоне электрички, что оставил в багажнике рюкзак, в котором был джемпер «на всякий случай», накидка, еда и четвертинка водки, которую он с удовольствием выпил бы сейчас. И люди не смотрели на него, как на идиота, потому что все знали, что был сильный дождь и оттого-то человек с собакой сидел теперь в мокрой одежде. Впрочем, ему было жалко Сергея, и думалось ему, что он погорячился.