Потом стали жить без Пушкина. Жуковский сразу получил царский приказ — разобрать бумаги погибшего; вскоре к нему был приставлен для надзора жандармский генерал-майор Дубельт. Среди всех тяжелейших огорчений Василию Андреевичу пришлось пережить еще одно: кто-то подглядел, что он вынес какие-то бумаги; Жуковский действительно вынес — письма Натальи Николаевны. И когда был об этом спрошен, то взорвался горячим, бешеным русско-турецким гневом, заставляя вспомнить мудрую восточную пословицу — «бойтесь гнева доброго человека».

Жуковский ответил, что приказа обыскивать Наталью Николаевну никто не давал; но уж поскольку ему велели прочесть все бумаги самого Пушкина, то он не скрывает, что на этом основании прочитал... письма к поэту самого Бенкендорфа!

Иначе говоря: велели проникнуть в пушкинские секреты, так вот вам и секреты жандармские!

Жуковский написал страшное, убийственное письмо Бенкендорфу. Его опубликовал много лет спустя П.Е. Щеголев, но не мог доискаться, было оно отправлено или нет?

Мы полагаем, что скорее всего было; если же в последнюю минуту Жуковский все-таки оставил листки в столе, то отнюдь не из страха за себя: его могла остановить лишь боязнь повредить семье Пушкина, воспрепятствовать льготам, которые в то время царь предоставил вдове и сиротам.

Так или иначе, послание было написано, вероятно, показано друзьям, произнесено устно. Между прочим, там говорилось:

«В одном из писем вашего сиятельства нахожу выговор за то, что Пушкин в некоторых обществах читал свою трагедию прежде, нежели она была одобрена. Да что же это за преступление? Кто из писателей не сообщает своим друзьям своих произведений для того, чтобы слышать их критику? Неужели же он должен до тех пор, пока его произведение еще не позволено официально, сам считать его непозволенным? Чтение ближним есть одно из величайших наслаждений для писателя. Все позволяли себе его, оно есть дело семейное, то же, что разговор, что переписка. Запрещать его есть то же, что запрещать мыслить, располагать своим временем и прочее. Такого рода запрещения вредны потому именно, что они бесполезны, раздражительны и никогда исполнены быть не могут.

Каково же было положение Пушкина под гнетом подобных запрещений? Не должен ли был он необходимо, с тою пылкостию, которая дана была ему от природы и без которой он не мог бы быть поэтом, наконец прийти в отчаяние, видя, что ни годы, ни самый изменившийся дух его произведений ничего не изменили в том предубеждении, которое раз навсегда на него упало и, так сказать, уничтожило все его будущее?

Что же касается до политических мнений, которые имел он в последнее время, то смею спросить ваше сиятельство, благоволили ли вы взять на себя труд когда-нибудь с ним говорить о предметах политических? Правда и то, что вы на своем месте осуждены думать, что с вами не может быть никакой искренности, вы осуждены видеть притворство в том мнении, которое излагает вам человек, против которого поднято ваше предубеждение (как бы он ни был прямодушен), и вам ничего другого делать, как принимать за истину то, что будут говорить вам (о нем) другие. Одним словом, вместо оригинала вы принуждены довольствоваться переводами, всегда неверными и весьма часто испорченными, злонамеренных переводчиков...»

Некоторые строки письма кажутся прозаическим эхом лермонтовских стихов «Смерть поэта».

Затем все успокоилось. Больше Пушкин в помощи не нуждался. Вскоре Жуковский заканчивает воспитание наследника, получает соответствующие награды, чин тайного советника — и уезжает в Германию. Изредка, на короткий срок, возвращается на родину, успевая помочь тому или другому молодому таланту; сам завершает замечательный перевод «Одиссеи»; на старости лет вдруг женится, родились дети, но счастья не было, жена — душевнобольная...

И снова в Германию. Жуковский не мог жить там, где погиб Пушкин; он считал себя виноватым: пытался ведь примирить великого поэта с системой, но если при этом гений гибнет — значит, изначальная посылка была ошибочна и система порочна, значит, смысл жизни определен неверно...

Жуковский не мог больше и праздновать свой день рождения — столь же весело, легко, бездумно, как 29 января 1834 года. Всякое 29 января отзывалось эхом 1837-го... Через 15 лет после гибели Пушкина, в 1852-м, Жуковский скончался в Германии, завещая перевезти тело в Россию.

Ушли поэты, остались стихи.

О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию: были.

Его стихов пленительная сладость
Пройдет веков завистливую даль;
И, внемля им, вздохнет о славе младость,
Утешится безмолвная печаль
И резвая задумается радость.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.