День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать.
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать...

Веселое приглашение за пять месяцев до вспышки, открывавшей финальную трагедию...

Весной на почте вскрыли письмо Пушкина к жене, доставили текст Николаю, и царь охотно прочитал да еще выразил неудовольствие следующими строками (о двух Александрах — старшем сыне Николая I и старшем сыне Пушкина): «К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать... Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи и ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет».

Пушкин узнает о перехвате своего письма и 10 мая записывает: «Несколько дней тому получил я от Жуковского записочку из Царского Села. Он уведомил меня, что какое-то письмо мое ходит по городу и что государь об нем ему говорил».

Пушкин занес далее в дневник гневные строки по поводу этой истории: «Государю неугодно было, что о своем камерюнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным».

Пушкин демонстративно подает в отставку. 30 июня 1834 года Бенкендорф от имени царя передал разрешение на отставку; в архивы же доступ запрещался, «так как право сие может принадлежать единственно людям, пользующимся особенною доверенностию начальства».

Тогда-то в эти дела горячо вмешивается Василий Андреевич Жуковский. Все его усилия были направлены к примирению сторон. В ход пущено многое: Пушкину, к примеру, доказывается «глупость» его поведения; за этой формулой скрыта мысль, постоянно обсуждаемая двумя поэтами, — о необходимости служить России, пренебрегая мелкими уколами, неприятностями. Пушкин, по мнению Жуковского, как бы ставил свое, личное благо выше общего. Кроме того, затронут чувствительный для Пушкина мотив «неблагодарности», то есть «забывчивости»: царь, мол, в 1826-м отпустил на волю, «облагодетельствовал»... Наконец Жуковский добивается у царя фразы: «...пускай он (Пушкин) возьмет назад свое письмо», и это толкуется лестно для пушкинского самолюбия: «по всему видно, что ему (царю) больно тебя оттолкнуть от себя».

Жуковского позже не раз упрекнут потомки, что не следовало Пушкина уговаривать, что отставка была бы «спасением».

Надо думать, после и сам Жуковский не раз себя казнил, что «не отпустил» друга-поэта; однако «вмешательство Жуковского в дело об отставке, — как верно отмечается Р. В. Иезуитовой, автором одной из недавних работ — было вызвано вовсе не стремлением внушить Пушкину «верноподданнические» чувства или же «сыграть на руку» царю.

В защиту Жуковского можно снова сказать, что, если бы Пушкин принял решение твердое (как в дни его последней дуэли), то ни Жуковский, ни кто другой не смогли бы на него повлиять. Меж тем в 1834-м старший поэт хорошо знал, что младший и сам не уверен в точности своих действий; что с архивами связаны главные творческие планы Пушкина (Пугачев, Петр I), отставного же к секретным бумагам не допустят; что, наконец, без помощи царя будет чрезвычайно мудрено распутать сложнейшие домашние финансовые обстоятельства.

Трижды в эти июльские дни 1834 года Жуковский заставил Пушкина переписать прошение. Чувствуя свою правоту, поэт вынужден был извиняться за «легкомыслие». Впрочем, даже в третьем варианте послания Бенкендорфу, которое Жуковский счел пригодным для предъявления монарху, Пушкин нашел возможность намекнуть на обиды и несправедливости: «Если в течение этих восьми лет мне случалось роптать, то никогда, клянусь, чувство горечи не примешивалось к тем чувствам, которые я питал к государю».

Наиболее же откровенно Пушкин высказался в письме к Жуковскому, написанном в тот же день, 6 июля 1834 года: «Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми? Во глубине сердца своего я чувствую себя правым перед государем; гнев его меня огорчает, но чем хуже положение мое, тем язык мой становится связаннее и холоднее. Что мне делать? просить прощения? хорошо; да в чем?»

Пушкин извинялся, не чувствуя вины.

После ссоры

Пушкина «простили». Подобного унижения он не испытывал никогда. Прежде он писал, что «перемена жизни почти необходима»; теперь она стала абсолютно необходимой — но столь же невозможной.

Эхо случившегося звучит в тех письмах, что Пушкин, оставшись в летнем Петербурге, регулярно пишет жене в Полотняный завод. Одно за другим следуют признания: «На днях я чуть было беды не сделал: с тем чуть было не побранился» (11 июля). Около 14 июля: «На днях хандра меня взяла: подал я в отставку. Но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид, что я вструхнул, и Христом и богом прошу, чтоб мне отставку не давали. А ты и рада, не так? Хорошо, коли проживу я лет еще 25, а коли свернусь прежде десяти, так и не знаю, что ты будешь делать и что скажет Машка, а в особенности Сашка. Утешения мало им будет в том, что их маминька ужас как мила была на аничковских балах... главное то, что я не хочу, чтоб могли меня подозревать в неблагодарности...»

Наконец, важнейшие слова: «Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силах. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, буквально приводит меня в бешенство. Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности невозможно: каторга не в пример лучше. Это писано не для тебя».

Кроме приведенных выдержек из писем (явно рассчитанных на непрошеных читателей — чего стоит фраза «это писано не для тебя»!) — кроме этого, заметим красноречивое отсутствие одного письма, так и не написанного поэтом: письма к царю, которое в исключительных случаях можно было направлять не через Бенкендорфа, а прямо «на высочайшее имя» (Пушкин несколько раз прибегал к этому средству). Здесь же он ни на минуту не считает себя виноватым и не пишет Николаю I, в сущности, оттого, что за царя стыдится.

Частный эпизод имеет для поэта типический, обобщающий смысл. Честь превыше всего; холопом не следует быть ни у бога,- ни у царя, при всем уважении к правителям, земному и небесному. Пушкин абсолютно убежден: только в сохранении личной свободы, пускай сначала в дворянском кругу, а потом все шире, — только здесь залог того, что какие-либо существенные перемены в стране будут основательны, привьются, пустят корни. В мире же шутов и льстецов реформы не гарантированы, не в «природе вещей»...

Николай вторгся на ту свободную, независимую территорию, куда поэт не пустит даже царя небесного.

Пушкин, повторим, впервые в жизни унизился, извинился, считая себя правым. Именно после этого в его стихах появляются строки о скорой смерти —

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.