Да, создал; но именно теперь, в Михайловском, понял, что может творить на европейском, мировом уровне.

«Поэзия, как ангел-утешитель, спасла меня...»

Никто не радовался сильнее Жуковского, так и не узнавшего до конца своих дней, что такое зависть.

Помощь третья

Тогда, в середине 1820-х годов, кроме моральной поддержки, очень скоро потребовалось и новое, практическое заступничество.

В начале 1826 года, после поражения декабристов, Жуковский, опять же вместе с Карамзиным, ведет сложную, нам во многом невидимую работу по вызволению Пушкина.

Двадцать декабристов показали, что вольные стихи Пушкина сформировали их мировоззрение; чтением пушкинского «Кинжала» Бестужев-Рюмин скреплял клятву Общества Соединенных славян совершить цареубийство.

Если бы Пушкин уже не находился в ссылке, его наверняка бы привезли в столицу. Меж тем поэт, не зная, много ли против него материалов, надеется, что Жуковский опять поможет. Общему другу Плетневу пишет 7 марта 1826 года (и это послание перехватывается, недоброжелательно трактуется властями): «При сем письмо Жуковскому в треугольной шляпе и в башмаках. Не смею надеяться, но мне бы сладко было получить свободу от Жуковского, а не от другого — впрочем, держусь стоической пословицы: не радуйся нашед, не плачь потеряв».

Письмо «в треугольной шляпе и в башмаках», то есть формальное, по всем правилам написанное прошение об освобождении, которое друг мог бы пустить в ход, — оно пока что успеха не имеет. Жуковский отчетливо представляет, сколь низки в апреле 1826 года акции Пушкина-верноподданного, и пишет в Михайловское любопытный ответ: «Что могу тебе сказать насчет твоего желания покинуть деревню? В теперешних обстоятельствах нет никакой возможности ничего сделать в твою пользу. Всего благоразумнее для тебя, остаться спокойно в деревне, не напоминать о себе и писать, но писать для славы. Дай пройти несчастному этому времени... Ты ни в чем не замешан — это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством. Ты знаешь, как я люблю твою музу и как дорожу твоей благоприобретенною славою: ибо умею уважать Поэзию и знаю, что ты рожден быть великим поэтом и мог бы быть честью и драгоценностию России. Но я ненавижу все, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности. Наши отроки (то есть все зреющее поколение), при плохом воспитании, которое не дает им никакой подпоры для жизни, познакомились с твоими буйными, одетыми прелестию поэзии мыслями; ты уже многим нанес вред неисцелимый. Это должно заставить тебя трепетать. Талант ничто. Главное, величие нравственное. — Извини эти строки из катехизиса. Я люблю и тебя и твою музу, и желаю, чтобы Россия вас любила. Кончу началом: не просись в Петербург. Еще не время. Пиши Годунова и подобное: они отворят дверь свободы».

Постоянный заступник, Василий Андреевич, очевидно, только что побеседовал с кем-то из очень осведомленных, может быть, даже с наиболее осведомленным лицом.

Подчеркивая в своем письме «писать для славы», Жуковский умоляет, предостерегает не писать для других целей, то есть — нелегально, в обход цензуры и типографии. Больше того, Жуковский, очевидно, уверен, что его послание будет вскрыто, и посему употребляет сильные обороты не только для вразумления непутевого поэта, но и для «всевидящих». «Я ненавижу то, что ты написал возмутительного...», «талант ничто...» — разве Василий Андреевич на самом деле так думал?

Жуковский, конечно, не показал наверху сдержанного, холодного прошения Пушкина (от 7 марта), предназначенного для передачи важнейшим персонам и кончавшегося так: «Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя, и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости». Однако не таков был Жуковский, чтобы отступиться, не попытаться хоть что-нибудь сделать.

Вместе с близким к смерти Карамзиным он старается внушить новому царю Николаю I, что нельзя опираться только на палачей и держиморд; что выгодно не отпугнуть культурные силы, а для того, между прочим, вернуть Пушкина. Среди нескольких свидетельств об этих хлопотах отметим один секретный дипломатический документ, где прямо говорилось о стараниях Жуковского и о том, что «по настоятельным просьбам историографа Карамзина. преданного друга Пушкина и настоящего ценителя его таланта, император Николай, взойдя на трон, призвал поэта».

Царь «послушался», вызвал Пушкина из заточения; Карамзина в это время уже не было в живых, а Жуковский, естественно, молчал: он вообще никогда не хвастал добрыми делами. В этом же случае молчание было особенно необходимо — чтобы не подорвать «авторитет» монарха, чтобы никто не мог сказать, будто Николай I никогда сам не догадался бы вернуть Пушкина без благих советов Карамзина и Жуковского...

Так Василию Андреевичу удалось в третий раз спасти своего великого друга.

В четвертый раз...

С тех пор прошло восемь лет. Жуковский, искренне считавший, что Пушкину пристало быть во дворце, у трона, радовался «перемирию», некоторым милостям, что великий поэт получал во дворце. Разумеется, смешно преувеличивать здесь влияние старшего на младшего; усилия Жуковского потому лишь встречали известное сочувствие Пушкина, что он сам в этот период был склонен к иллюзиям, сам находил пользу и резон в общении с верховной властью. Жуковский, без сомнения, легче принимал существующий порядок вещей; однако важно обратить внимание на существенную черту «придворного поведения» двух поэтов. Каждый считал абсолютно необходимым сохранение личного достоинства перед царем и правительством.

Обучая наследника, Жуковский вздыхает о его суетности, легкомыслии; разговаривает с ним довольно строго, откровенно; на Благовещеньи, когда будущий Александр II, по обычаю, выпускает на волю птичку, учитель говорит, что когда-нибудь, возможно, он так же освободит крестьян... Жуковский угадал, хотя и не дожил, хотя крепостные были освобождены, конечно, вследствие более серьезных причин, чем воспоминания царя о своем учителе...Пока же, в начале 1830-х, «царедворец» Жуковский часто вступает в конфликты с царем и Бенкендорфом, «предстательствуя» за тех или иных лиц. Подобный эпизод разыгрался, например, в начале 1832 года, когда Жуковский поручился за «благонамеренность» молодого, талантливого, благородного литератора Ивана Киреевского (подвергшегося преследованию за свой журнал «Европеец»). Николай I, рассерженный «упрямством» главного наставника своего сына, спросил: «А за тебя кто поручится?»

Между царем и Жуковским произошла сцена, вследствие которой Жуковский заявил, что коль скоро и ему не верят, то он должен тоже удалиться; на две недели он приостановил занятия с наследником. Николай извинился, помирился, но «Европеец» не был разрешен.

Инцидент как бы исчерпан — до новых попыток заступничества.

В начале 1834 года Жуковскому тем не менее казалось, будто положение Пушкина достаточно твердое, благоприятное, безоблачное. Правда, поэта только что сделали камер-юнкером; но при том царь сказал В. Ф. Вяземской, что надеется — Пушкин «принял по-хорошему свое назначение. До сих пор он сдержал данное мне слово, и я был доволен им». 29 января 1834 года Жуковский беззаботно приглашает Пушкина к себе на именины: «... и будет у меня ввечеру семейство Карамзиных, Мещерских и Вяземских; и будут у меня два изрядных человека графы Вьельгорские, и попрошу Смирнову с собственным ее мужем; да, может быть, привлеку и привлекательную Дубенскую; вследствие сего прошу и тебя с твоею грациозною, стройносозданною, богинеобразною, мадонистою супругою пожаловать ко мне завтра (во вторник) в 8-мь часов откушать чаю с бриошами и прочими вкусными причудами; да скажи об этом и домашнему твоему Льву. Уведомь, будешь ли, а я твой богомолец Василий».

Письмо писано 29 января, в день рождения Жуковского. Ровно за три года до смерти Пушкина.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.