В Румынии, в славном городе Бухаресте, в тесном и богатом зальчике старинного особняка роскошно разговаривал Леонид Максимович Леонов. Великий писатель сидел за длинным низеньким столиком, в неудобном современном креслице. Не глядя на поставленное перед ним блюдце, он брал оттуда ощупью жареные орешки, бросал в рот и разговаривал. Писатели румынской столицы почтительно толпились посредине зальчика и вдоль стен, отделанных полированным дубом, бронзой и мрамором. Слушали стоя. Инкрустированный пол смутно отражал зажженную люстру. С лепного и хорошо расписанного потолка, из ярко освещенной лазури смотрели в зал и тоже слушали полуобнаженные девы и ангелы.

Слушали и мы, соотечественники великого писателя, сидевшие по его правую руку. Жареных орешков мы стеснялись, не смели протягивать руку к блюдечкам, поставленным и перед нами. Слева от Леонида Максимовича сидел хозяин, чисто выбритый высокий, сухопарый старик Захария Станку. Он сидел подтянуто прямо и этих орешков совершенно как бы не видел, потому что всего себя без остатка превратил в слух.

Леонид Максимович грубо откашливался в кулак, говорил сложно и тонко, мысль его текла внизу, под словами, под его скупыми, но выразительными жестами, по глубокому — опасно заглянуть туда — ущелью. Разговаривая, он ухитрился без всякого труда, как бы забавляясь, нашарить в блюдечке орешек и бросить его в рот, и даже похрустеть немножечко, пожевать. Не то чтобы он не мог обойтись без этих орешков, или он их дома никогда не видел, или кто-то принуждал его к этому занятию, нет, Леонид Максимович всего-навсего не потерялся, как потерялся бы каждый из нас, естественно и просто принял те условия гостеприимства, которые были предложены хозяевами. У себя на родине он никогда не ел орешков во время своих выступлений, ни на писательских съездах, когда выходил на высокую трибуну, ни в узком кругу товарищей по литературному делу. А тут, не переставая говорить, откашливаться, он нашаривал орешек и вялым, необязательным движением мягкой руки отправлял его в рот. Сосредоточенные лица, множество умных глаз были обращены к нему. Редко кто осмеливался пошевелиться, переменить позу, переступить с ноги на ногу. Переступит и снова неподвижно смотрит и слушает загадочного и мудрого человека, заключавшего в голове своей множество тайн и редких сведений.

Он заключал в себе также и то, что каждому иностранцу мерещилось за четырьмя буквами — СССР. Ведь великий писатель был именно оттуда.

В скоплении изысканной публики, разумеется, не могло не быть людей простуженных, а возможно, даже страдавших в эти дни кашлем или насморком, но ни один из них не подумал кашлянуть, или посморкаться, или даже чихнуть. Почему я думал именно об этом? Не только потому, что сам не позволял себе откашляться, хотя и пощекотывало немножечко в горле, но и потому еще, что за плечами впереди стоящего маститого румына я видел маститое лицо другого писателя, который ребром пальца как бы незаметно массировал, надавливал и потирал свою верхнюю губу. Значит, думал я, и он откуда-то знал этот прием, которым пользовались пилоты первых летательных аппаратов. Достаточно было пилоту этой фанерной этажерки с колесами чихнуть как следует, как она вздрагивала, сбиваясь с равновесия, и падала на землю. В целях предотвращения катастрофы пилот и придумал это массирование, прижимание верхней губы к зубам. Теперь вот боролся с подкравшейся угрозой маститый румынский писатель, также надавливая ребром указательного пальца у себя под носом. Я смотрел на него, все понимал и был полон к нему сочувствия и уважения.

И вдруг, в этот самый момент, когда этот румын массировал у себя верхнюю губу, чтобы, не дай бог, не чихнуть по-глупому, в этот момент в глубине зала резко и свободно, на обе створки, раскрылась дверь, и тут же изысканная толпа пришла в движение. Три высоченных джентльмена, расталкивая всех и прокладывая себе дорогу, с креслами в руках продвигались вперед, к незанятому пятачку паркета перед нашим столиком. Эта пустота была почтительно оставлена воспитанной публикой, чтобы гость не смешивался с другими прочими, а беседовал с ними на хорошем расстоянии. И вот вышли они на этот как бы освященный круг, поставили кресла в один ряд перед самым носом великого писателя, уселись, заложив одну за другую свои длинные роскошные ноги. Их ноги и они сами были очень похожи друг на друга. Молодыми, полными интеллекта глазами стали есть Леонида Максимовича и, что было совсем уже ни к чему, стали улыбаться прямо в лицо великому писателю. Но он свирепо откашлялся и не сбился с мысли, а продолжал говорить.

Сановитый Захария Станку выпрямил спину, но замкнутое его лицо оставалось по-прежнему спокойным и замкнутым. Леонид Максимович еще раз прокашлялся и наконец-то сбился с мысли, то есть потерял нить. Он стал потирать лоб, как будто хотел отыскать оборванный конец этой нити, но из этого ничего не получилось, и теперь стало видно, как не понравились ему эти джентльмены и особенно не понравилось то, как они беззастенчиво ели его глазами и, подавшись вперед, прямо-таки доставали Леонида Максимовича своими ироническими улыбками. Великий писатель в упор столкнулся своим взглядом с их взглядами и сказал:

— Простите, — сказал он, — я не совсем понимаю вас, не могу понять, почему вы... э-э, так вызывающе развалились передо мной и... уставились на меня.

Джентльмены, они были молодыми писателями, не изменили ни своих поз, ни выражений на своих лицах. Они продолжали смотреть на высокого гостя, как если бы он был не натуральным, не живым Леонидом Максимовичем, а говорящим и глядящим на них с киноэкрана. Но Леонид Максимович был живым, натуральным, и поэтому он откашлялся в кулак и снова начал говорить с глухим раздражением.

— Так вот... есть у одного племени... кажется, тибетского, такой обычай. Когда умирает человек, его оставляют одного в пустой комнате. Приходит служитель культа, садится перед покойником и начинает наставлять его. Ведь, как известно, каждому умершему человеку предстоит путь в неведомый, потусторонний мир, и, чтобы он не потерялся там, не заблудился, чтобы он не спотыкался на незнакомом пути, служитель рассказывает, с чем тот может встретиться, какими дорогами придется ходить ему, какие кочки и колдобины встретятся на его пути и так далее. И вот вполне подготовленный покойник может смело отправляться в путь. Кгм... кгм... Неплохой обычай, и вам, молодые люди, рискующим отправиться в неведомый для вас мир, я, старый человек и старый литератор, хотел кое-что сказать, предостеречь от возможных опасностей, от кочек и колдобин, а их предостаточно будет на пути в литературу, но вы зачем-то суете прямо под нос мне ваши иронические ноги и ваши иронические улыбки, весьма и весьма неуместные в нынешнем чреватом мире, где, между прочим, миллионы людей ещё не знают, что они люди, что каждый из них Че-ло-век. Но в этом мире может вполне найтись маньяк, тронуть всего лишь одну кнопку — и все рухнет в тартарары. И это вот блюдечко с орешками, — Леонид Максимович небрежно ковырнул блюдечко, — и стол, и все мы в этом зале, на этом земном шаре.

И дальше, оставив молодых писателей-джентльменов, другого слова никак не могу подобрать для них, пошел дальше говорить о нынешнем чреватом мире, о месте в нем художника, демиурга, творца, владеющего более разящим оружием, чем атомное, — Словом, Леонид Максимович разговаривал больше часу. Когда закончил, когда в зале появились с подносами люди в черных фраках, а на подносах рюмки с золотистым коньяком и рыжеватой цуйкой, когда все забродило в зале от перемещения лиц, хорошо ухоженных, хорошо причесанных и совершенно голых голов, пиджаков всевозможных покроев и расцветок, галстуков и сорочек, но мы еще стояли, не смешиваясь со всем этим, Леонид Максимович каким-то задиристым, имевшим место, видимо, в давние, юные годы, но теперь уже полузабытым движением локтя поддел меня сбоку и, наклонясь, сказал шумным шепотом:

— А? Обратил внимание на этих... трех длинноногих! Как они шлепнулись передо мной, сунули ноги... под нос. А?

И потом, уже на палубе экскурсионного теплохода, он все еще не мог забыть этих джентльменов, не мог успокоиться.

— Ввалились, понимаешь, сразу три длинноногих с креслами, растолкали людей, перед самым носом заломили нога за ногу и пошли улыбаться, ну, что ты, мол, там мелешь, старый пень... кгм... кгм...

Нет, по-серьезному не было у Леонида Максимовича никакой такой обиды, рассказывал он с веселыми глазами, с ухмылкой. Просто эти длинноногие слишком резко ворвались в натренированный глаз художника. Да, собственно, и молодые писатели ничего не имели против великого человека, никаких злых намерений. Они вели себя в полном соответствии со своими понятиями об окружающем мире, в котором они только что начали жить. В этом я убедился, познакомившись с одним из трех, по Имени Петру. Простой, общительный парень подошел ко мне и с ходу пригласил к себе в гости. Он свободно говорил на английском, немецком и французском языках, а также кумекал немножечко по-русски.

По дороге с мучительными гримасами он пытался разговаривать:

— Очень го-тел изучать, это не есть просто.

За углом гостиницы «Атенеа-палац» Петру даже остановился.

— Не есть просто, — ликовал он передо мной, жестикулировал. — Английский, еще французский не есть проблема, проблема — русский.

— Но ты понимал Леонида Максимовича? — спросил я.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.