Старый дом

Редко, с особой мягкостью его называли флигелем.

– Где ты живешь?

– Во флигеле, во-о-он крыльцо!

– Ишь ты, значит, со своим парадным.

– Ага.

Так сестра разговаривала с кавалером, держа руки в облезлой муфте. А для меня он просто был домом, а не каким-то флигелем. Не нравилось мне это, похожее на крендель слово, точно вырезанное из податливой жести.

На стенах дома резали ножом имена, выжигали лупой вензеля, белили мелом и чернили углем, но дерево потихоньку очищало само себя под ливнями и снегами.

Я мог с ним разговаривать, как с живым человеком, потому что мне казалось, он дышит, вздыхает, печалится, совсем как заболевший старик.

Все свое маленькое детство я прожил словно в теплом валенке. И запахи остались: печки, золы, закисшего погреба, ледяных сеней, печеного теста и еще такие, что и названия-то нету.

Сарай пах древесной гнилью. Я сорвался с него вместе с доской и поглядел на горячие ладони, полные заноз. Их вынимали пинцетом целый час, и ранки потом страшно чесались. А надо было вычерпывать воду из сеней. Она натекала с бугра, чуть только пригревало весеннее солнышко. Выкачивали ведром – ломило спину, застывали ноги, а коричневая вода не убывала и противно чавкала.

Стружкой пахла весна, яблоком – морозная зима, пряниками – лето, капустным соком – осень.

Я жалел бродячих собак, приволакивал их отовсюду, пропитанных насквозь влажным снегом и ветром, – и с Жуковского, и с Подлужной, и с Галактионова. Пристраивал в сенях на тряпье, таскал всякую всячину, но они скоро исчезали от меня, платя злой неблагодарностью, – так мне казалось, пока, наконец, я не обнаружил с ужасом, что их попросту гнали вон из тепла, пользуясь крепким сном хозяина.

Спал я, «как бог на облаке», – такими словами меня обрисовала бабка Луша, громадная костлявая старуха из-за стены. Это она по зависти покуражилась надо мной, потому как сама-то спала, как с ложечки воду пила, и вечно была сонная, с постельным пухом на платке, замерзающая бабка Луша, наша соседка.

Она садилась к печке прямой спиной, вжималась в нее и замирала.

– Опять молишься? – спрашивал я.

– Болею, – отвечала, подрагивая землистым веком. – У тя рази чего болит? Самая болезнь – старость. От нее бяги не бяги, зубом стучи не стучи, пымала – и все. Сто рук у ей-то.

У бабки Луши почти совсем не было зубов, из-под вялой губы торчало что-то темное, прокуренное, вроде набок сваленное, но я живо представлял, как она стучит им.

Сидела бабка Луша вся в тихости и тепле, млея от печной благодати.

– По костям идет, слышь, обметыват. А-аа, сладость-то кака, так бы и померла не жалеючи. Сухо!

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.